— Я рассчитал, что отсюда досюда самый лучший звук. Я буду тебя слышать лучше всего. Склад — это не концертный зал. И даже не ресторан. Навезут труб, жести, кабелей, шин и еще бог знает чего — сразу звук меняется.

Он принес ноты. Сделал для меня пюпитр. Когда я приходил, пюпитр уже стоял в этом моем круге, а на нем ноты.

— Начнем с того, что я приготовил, — предупреждал он меня, чтобы я не вздумал переворачивать ноты. Потом ставил стул в один круг, а мне велел встать в другой. — Только держись прямо. Не так, как в вашем оркестре, все вкривь и вкось.

Он всегда отпускал какую-нибудь шпильку в адрес нашего оркестра. Я подозревал, что это новый способ отлучить меня от него. Словно бы мимоходом, мягко, потому что уйти — этого он больше ни разу не потребовал.

Ноги у меня иногда дрожали от усталости — на стройке за целый день не присядешь, и он тоже не позволял, ни на минуту. На складе был второй стул, и кладовщик, пока выписывал квитанцию, предлагал сесть. Но когда я приходил к нему на урок, тот стул всегда стоял в другом конце склада.

— Стой, стой, — повторял он. — Когда стоишь, диафрагма лучше работает, больше воздуха поступает в легкие. О, дыхание при игре на саксофоне имеет огромное значение, а ты дышишь совсем неглубоко, поэтому и выдох плохой. Уж не говоря о том, что саксофонисту нужны крепкие ноги, крепкая шея, да и весь позвоночник, тогда он и играть будет свободнее. Может, иной раз до утра играть придется, если люди захотят — ты ж не станешь жаловаться, что у тебя ноги болят.

Так я вам скажу, что ноги у меня никогда не устают. А иной раз набегаешься здесь... Особенно сейчас, в несезон. Днем, я вам уже говорил, надо непременно три раза обойти все домики, на этом берегу и на том. И хотя бы один раз ночью. В эти моменты я знаю, что выполняю свою работу.

Извините, я попью, в горле пересохло. Когда лущишь фасоль, пыль летит, поэтому. Хотите попить? У меня хорошая вода, из своего колодца. Нет, уже был. Я только велел углубить, почистить. Насос поставил. Трубы в дом провел. Вот, видите, достаточно кран повернуть. Может, все же попробуете? Пожалуйста. Ну как, хороша? Артезианская. Глубокая скважина. Ничто так не утоляет жажду, скажу я вам. Я даже когда кофе пью или чай, выпиваю стакан воды для вкуса.

Когда копали этот колодец, отец привел лозоходца. Привез откуда-то на подводе. Тот все искал, лоза то и дело тянулась к земле, но его что-то не устраивало. Наконец он сказал, что чувствует холод и копать надо здесь.

Из домиков многие ко мне за этой водой приходят. Не нахвалятся: ах, какая вода, какая вода... Вот кто когда воду хвалил, сами скажите. Могли сказать: жесткая или там мягкая. Родниковая вода — всегда жесткая. Чтобы голову помыть или искупаться, собирали дождевую. Животных поили из Рутки. Белье стирали в Рутке. Речная вода тоже мягкая. Перед отъездом они ко мне приходят с канистрами, чтобы хотя бы на кофе или чай в городе себе набрать. По нескольку канистр увозят. К колодцу очередь выстраивается, так что приходится выходить и следить за порядком, чтобы никто без очереди не лез и чтобы всем поровну. Потому что некоторые еще берут в подарок для соседей в городе. Вот ведь дожили — вода в подарок... Обычная вода. Мог ли кто-нибудь подумать, что такое с водой приключится? Я вам скажу: это самый верный показатель того, что произошло с миром. Иногда приходится говорить, чтобы по две-три канистры, не больше, потому что скважина не бездонная. Пойдет песок — потом насос чистить надо. А чтобы скважина снова наполнилась, потребуются минимум сутки.

Ну, хорошая ведь вода, согласитесь. Может, еще стакан? А я выпью. Вот здесь, где я стою, всегда стояли ведра с водой, над ними висела вышивка: «Воды жалеть — кашу не сварить».

Кладовщик сидел в своем круге примерно там, где вы сидите, а я стоял в своем вот здесь, где сейчас стою. Признаюсь, эти круги меня не слишком убедили, казалось, что это какие-то его фанаберии, и однажды я сказал.

— Можно обойтись и без кругов. Товарищи надо мной смеются. Какое отношение круг имеет к игре?

— Имеет-имеет. Когда-нибудь узнаешь, что имеет, — сказал он. — Стой. Привыкай. Думаешь, у тебя будет больше места? Живут не вширь, а вглубь. Вот и играть следует не вширь, а вглубь.

Если бы я играл на аккордеоне, говорил он, то мог бы сидеть, на виолончели — тоже, и еще на некоторых инструментах. Но не на саксофоне. На саксофоне играют снизу вверх. Тогда воздух сам в саксофон идет, не приходится сильно дуть. Не приходится щеки надувать, челюсть напрягать. А ты все еще напрягаешь. Губами делай так, словно звуки произносишь, языком по ним проводи. И саксофон станет чувствительным, как боль. Между ним и тобой должна быть боль. Иначе вы навсегда останетесь чужими друг для друга. Он — саксофон, а ты кто?

Должен вам сказать, кладовщик стал гораздо мягче. Уже не так часто меня поправлял, больше слушал. Бывало, закончу, а он словно бы еще слушает. Только когда я собирался уходить, иногда говорил, что исправить, на что обратить внимание.

Правда, и я старался, как никогда. Во мне проснулась какая-то ожесточенность, какая-то жадность к этой игре. Он говорит, что на сегодня хватит, а я прошу еще послушать одно, другое: я сыграю, послушайте, пожалуйста. Кладовщик прикроет единственный зрячий глаз — можно подумать, что уснул. А потом вдруг как вытаращит его: