Результаты обследования оказались не слишком утешительными, я стал выполнять его предписания, тем более что окончательно надежды он меня не лишал. Кроме лекарств, прописывал терпение, оптимизм, ну и санаторий. Так что я начал ездить в санаторий. Мне делали разные процедуры, массажи, ванны. Я старался все выполнять как можно тщательнее. Но какой может быть результат, если человек постоянно думает, что больше не играет и, возможно, вообще больше не сможет играть. Если мысли отдельно, а лечение отдельно, то и результатов не будет. Я даже старался не заводить никаких знакомств: добрый день, добрый день, и всё. Никуда не ходил, только гулял. Разве что иногда до или после прогулки заходил в кафе выпить кофе или чая. А так никуда. Никаких концертов, хотя в санаторий приезжали неплохие оркестры, певцы, барды, часто хорошие голоса. Вокруг был огромный парк, можно гулять. Аллеи, аллейки, места достаточно, и есть куда свернуть, если кто-нибудь идет навстречу, а тебе хочется избежать встречи. Повсюду скамейки, иногда я садился, но, если кто-нибудь присаживался на другом конце, тут же уходил. Мне было плохо рядом с людьми. Признаюсь, мне и с самим собой было плохо.

И только когда белки подбегали за орешками, я на время забывал о себе. Всегда носил с собой пакетик фундука. А белки словно бы поняли. Только присядешь — бегут. Представляете? Вот почему белки так доверяют людям? Вы считаете, что в санатории человек меняется? Тогда всех надо отправлять в санатории. Хотя и там случалось, что кто-нибудь собаку бросит. Не одна такая псина бегала потом в поисках хозяина.

Не в этом санатории, а в другом, раньше... Не помню, рассказывал ли я вам, как начинал за границей? Так вот, я вставал на главной аллее, рядом ставил корзинку и играл. Люди, проходя мимо, бросали в корзинку деньги. Иногда садились на ближайшую скамейку и слушали. Иногда просили сыграть какую-нибудь мелодию — после этого обычно оставляли больше денег. Поначалу было непросто, да. Но мне повезло.

Однажды на скамейку сел пациент санатория, с костылями. Слушал-слушал, затем встал, бросил в корзинку купюру. Попросил меня что-то сыграть, потом еще, потом попросил подать ему эту корзинку, потому что наклоняться тяжело, и бросил крупную купюру. С тех пор мужчина приходил почти каждый день, садился, слушал, просил сыграть то одно, то другое, потом подать ему корзинку и бросал туда деньги.

Однажды он усадил меня рядом с собой и стал расспрашивать, где я учился, есть ли документы. Нет, я его не обманывал. Рассказал все, как было, про школу и что потом меня учил тот кладовщик на стройке, ну и про тамошний оркестр. Мужчина кивал, но мне казалось, недоверчиво. Я еще плохо говорил, так, с пятого на десятое, но он вроде все понимал.

В какой-то раз он снова велел мне сесть рядом. Больше ни о чем не расспрашивал, только жаловался, что толку от санатория мало, ему грозит инвалидное кресло. А он был танцором, обожал танцевать. Теперь у него есть свое заведение, он сказал название, сказал где, и не хочу ли я там играть в оркестре. Он уезжает, пришел попрощаться. Дал мне точный адрес, деньги на билет, мы договорились, когда я приеду. Так все и началось.

Можете себе представить? Когда-то хотя бы на улице, но я играл. А теперь это я бросал деньги в корзинки других музыкантов и даже надеяться не смел когда-нибудь снова ваять в руки инструмент. И тот человек стоял у меня перед глазами — как он ковыляет на своих костылях, а впереди маячит инвалидное кресло. Да, когда я у него играл, он уже не ходил. Честно говоря, я ждал приговора, потому что долго никакого улучшения не было. Мне даже казалось, что становится все хуже. Так что о саксофоне пришлось забыть. Разумеется, в санаторий я ездил, как врач велел, но уже поездом — машину водить боялся.

Однажды еду я в поезде, он останавливается на какой-то станции, и через мгновение на пороге купе появляется женщина. Я совершенно не интересовался своими попутчиками, но она сразу же привлекла мое внимание. Я вскочил, чтобы помочь ей положить чемодан на полку, хотя, наверное, не справился бы. Самому приходилось брать носильщика. К счастью, кто-то, сидевший ближе к двери, меня опередил. Она была среднего возраста, хотя, как вы знаете, средний возраст труднее всего определить. Одета со вкусом, ухоженная. Сияла зрелой, но уже клонившейся к закату красотой. А может, будто бы проступающая сквозь эту красоту боль бытия производила такое впечатление, одновременно извлекая на свет ее глубину. Лица молодые и просто красивые бывают красивы словно поверхностно, до тех пор, пока боль бытия что-то такое в них не проявит. Однако не это заставило меня задуматься, хотя не было ничего удивительного, если бы так случилось. Чем дольше я всматривался в эту женщину — разумеется, украдкой, — тем большей преисполнялся уверенности, что мы уже где-то встречались. Только где и когда, гадал я. Мне даже пришло в голову, что это она была под той черной вуалью, густо усыпанной узелками, словно мушками, когда мы стояли над кучей картофельной ботвы в моем сне. Вот такие мысли занимали меня весь оставшийся путь.

Она сошла на той же станции, что и я. На платформе я поклонился, вложив в этот поклон всю свою печаль: ведь мы, вероятно, никогда больше не увидимся. Не думаю, что женщина поняла. Кивнула в ответ и даже не улыбнулась. Поэтому я тем более был уверен, что больше мы не встретимся.

И вот, не поверите: сижу я однажды на скамейке, курю и вдруг вижу: идет она. Одета иначе, уже скорее как пациентка санатория, чуть небрежно, но все равно элегантно.

Я издалека ее узнал. После той поездки эта женщина постоянно присутствовала в моих мыслях. Нередко между процедурами я задумывался, где мы могли встречаться и когда, если я вот так сразу ее узнал. Женщина подошла к моей скамейке. Однако не улыбнулась, чтобы показать, что тоже меня узнала. Только спросила, можно ли сесть. Мол, я курю, и ей тоже хотелось бы закурить.

— На всех скамейках только некурящие, — объяснила она. Выкурив сигарету, женщина поднялась и сказала: — Спасибо.

И больше ничего. Я снова начал гадать, откуда ее знаю. Теперь у меня не было ни малейших сомнений, что мы виделись гораздо раньше, чем тогда, в поезде. В парке, на солнце лучше видно — будто с дистанции времени. Но насколько давно — пытался я вспомнить. Я выкурил несколько сигарет подряд. Пролистал свою память, словно альбом с женскими портретами, но нигде ее не обнаружил. Может, она была тогда гораздо моложе, может, так изменилась? Но эта боль бытия и в юности должна была ощущаться в ее красоте, оттого я ее запомнил.

Через несколько дней я зашел после прогулки в кафе: сижу, пью кофе, листаю газету, и вдруг что-то заставляет меня поднять глаза. Кафе битком набито, все столики заняты, и тут я вижу, входит она — точно так же, как тогда в купе. Делает несколько шагов, оглядываясь в поисках свободного столика. Я невольно последовал за ее взглядом, однако не заметил, чтобы кто-то собирался уходить. Мне не пришло в голову пригласить ее присесть за мой столик. Наверное, я опасался, что она откажется, раз тогда, на скамейке в парке, не сочла нужным даже улыбнуться, не говоря уже о том, чтобы спросить: не с вами ли мы ехали в поезде? Да-да, я вас помню. И я снова погрузился в чтение газеты. Вдруг слышу рядом ее голос: