Было сразу видно, что она мне велика. Потому что я одновременно шел и словно смотрел на себя, идущего, с какой-то неопределенной точки. Во сне так бывает. И не только во сне. Луг был неровный, шляпа болталась у меня на голове. Когда смотришь на себя и одновременно знаешь, что шляпа велика, то скорее это видишь, чем чувствуешь. На мне было пальто, вроде вашего. Под пальто костюм и, кажется, галстук, однако ни цвета, ни узора не помню. Впрочем, его прикрывал шарф, тоже похожий на ваш. А вот ботинки, связанные шнурками, я нес переброшенными через плечо, шел босиком. Почему босиком? Этого я не могу объяснить. Я ведь уже хорошо зарабатывал. Штанины были подвернуты выше щиколоток, но все равно, я посмотрел: ноги до колен в росе. Трава была высокая, словно ее давно не косили. К тому же туман, и такой густой, что я то видел себя, то исчезал в нем, и даже переставал понимать, я ли иду по этому лугу, в этом тумане. Лишь шляпа подтверждала, что это не может быть никто другой. Тем более что босыми ногами я чувствовал резкий холод, словно трава только оттаяла после ночных заморозков.

Я шагал довольно бодро, хотя никуда не спешил. Туман все еще размывал меня, я никак не мог полностью ощутить, что это я. Если такое чувство вообще возможно. Глядя с этой неопределенной точки на то, как я иду через этот туман, по этим лугам, я казался скорее догадкой о самом себе. И только шляпа — может, потому что она была коричневой фетровой и явно болталась на голове, — прорывалась в такие моменты в эту картинку. Я ощущал во рту влажный, прохладный вкус тумана, чувствовал себя так, будто пропитан им насквозь.

В какой-то момент я остановился, вытер платком мокрый от тумана лоб, потом наклонился, чтобы повыше подвернуть брюки, — и шляпа упала с моей головы. Я начал искать ее в траве и, возможно, проснулся бы, потому что без шляпы почувствовал себя словно одной ногой в яви. Для меня и лучше было бы проснуться — не идти дальше через этот туман, по этому лугу, не вспоминать потом этот сон. Сон как сон, луг как луг, туман как туман, они не стоили того, чтобы переносить их в явь.

Затем понемногу стало пробиваться солнце, прежде скрытое туманом. Потому что туман был и вширь, и ввысь. Так случается. И тут я увидел свою шляпу, совсем рядом, в траве. А возле шляпы — морду коровы, которая, похоже, ее обнюхивала. Я наклонился, осторожно отобрал у коровы шляпу, и в этот момент она целиком появилась из тумана. И тут же со всех сторон, точно из стен тумана, начали выходить другие коровы. Солнце стремительно разгоняло его, луг делался просторнее, и коров становилось все больше, словно кто-то гнал их на меня из этого тумана. Некоторые поднимали головы и смотрели, видимо удивленные моим присутствием. Другие подходили ближе, так что я видел их большие безмолвные глаза.

Я испугался. Ускорил шаг, то и дело оглядываясь, не идут ли они за мной следом. А ведь нет на земле более спокойного существа, чем корова. Включая людей. Я пас коров, так что знаю. Они не шли за мной — стояли и смотрели, будто не понимали, почему я от них убегаю.

Я чуть не споткнулся о кротовый холмик. Подумал: может, дедушка с лопатой поджидает крота. Но нет. Это потому, что я снова оглянулся, чтобы посмотреть, не идут ли за мной коровы.

И вот так, то и дело оглядываясь, я наткнулся на группу женщин, стоявших над кучей сухой ботвы. Вы знаете, что это такое? Картофельные побеги, которые остаются на поле после того, как выкопали картошку. Из них разжигают костры, можно картошку испечь, дымок поднимается. Едешь осенью на машине мимо полей, не сейчас, немного раньше, — и видишь поднимающиеся к небу столбики дыма.

По мере того как туман отступал, куч ботвы становилось все больше. И возле каждой стояли одинаковые группы женщин в черном. Я хотел приподнять шляпу и извиниться за вторжение, но одна из них повернулась ко мне и, приложив палец к губам, велела молчать. Это длилось долю секунды, но я успел заметить на ее лице бесконечную печаль. На голове у нее была черная шляпа с огромными полями, а глаза большие, черные, так что эта печаль словно пронзила меня насквозь.

Они немного расступились, другая женщина, тоже в черной шляпе с полями чуть поменьше, сделала приглашающий жест и предложила мне присоединиться к ним. Я подумал, что, наверное, они хотят разжечь костер, но у них нет спичек. Картофельная ботва, осень, луга, коровы, туман — все, казалось, на это указывало. Может, они и картошку печь будут? Я потянулся в карман за спичками, но женщина, стоявшая рядом, придержала мою руку и посмотрела укоризненно.

Не знаю, сколько их стояло у этой кучи ботвы. Я не считал. Кроме того — знаете, как бывает во сне... Сны не любят цифр. Большинство этих женщин были богато одеты, в черных пальто, в черных шубах, в черных шляпах, шарфах, перчатках. Но у каждой эта чернота была своя.

У одной вокруг шляпы обернута черная тюлевая вуаль. На другой огромная шляпа, украшенная черными розами, — кажется, это та женщина, которая повернулась ко мне и, приложив палец к губам, велела хранить молчание. Просто в тот момент я не обратил на розы внимания. У третьей шляпка небольшая, зато спереди к ней приколота булавка с черной жемчужиной величиной с маковую коробочку. Я знаю, что таких жемчужин не бывает, но это же сон. У четвертой шляпы не было, голова была повязана черной шалью, черные очки в золотой оправе и черная, блестевшая от тумана шуба. На пятой — вуаль, такая густая, что лица не разглядеть. Ее печаль показалась мне самой мучительной.

Среди них стояло несколько крестьянок. Закутанные в платки, в безрукавках, в разношенных тапочках, в стоптанных ботинках, сгорбленные — то ли от тоски, то ли от жизненных тягот. Похоже, было холоднее, чем я думал, потому что они дышали на озябшие сизые ладони. Мне пришло в голову, что, возможно, женщины в богатых одеждах — это их дочери, невестки, кузины, которые съехались со всего мира, чтобы вместе испечь картошку. Чего могло не хватать таким дамам, кроме вкуса печеной на костре картошки?

— Картошку уже положили? — спросил я почти шепотом.

— Какую картошку? — возмутилась та, с огромной жемчужиной.

— А что же тогда?

— Они умирают, — скорбным голосом сказала одна из крестьянок, согревая дыханием ладони.

— Кто? Где? — Я ничего не понимал.

— Старые крестьяне умирают здесь, в этих кучах картофельной ботвы, — шепнула мне на ухо женщина в шляпе с черными розами.

— Господи Боже мой, — вздохнула крестьянка, и от слез у нее перехватило горло.