Дю Лез ставит пустые бутылки на прилавок. Солдат замолкает при виде тюрбана, джамы и сандалий Дю Леза, совокупность которых заставляет его прошептать: «Боже, помоги нам».

– Доброе утро, – говорит Дю Лез Гуркюффу.

– Месье Дю Лез, – говорит Гуркюфф, оглядывая бутылки. – Вы пьете это пойло или купаетесь в нем?

– У меня к вам личный вопрос, – тихо произносит Дю Лез. – У вас, случайно, нет где-нибудь припрятанного бренди? Какая-нибудь личная заначка?

– Вы видите виноградники за моей спиной?

– Импортированного, конечно. Я доплачу.

– У меня есть фени из кешью. Только что привезли из Гоа.

С неохотой Дю Лез соглашается на бутылку пальмового вина и четыре бутылки фени.

– Вы знакомы с лейтенантом Лораном? – спрашивает Гуркюфф, направляясь к полкам. – Лоран, это месье Дю Лез.

Дю Лез коротко кивает Лорану, загорелому парню с плохими зубами на прекрасном лице. Дю Лез не расположен к светским беседам. Он сжимает костяшки пальцев, чтобы скрыть дрожь в руках.

– Типу заставляет вас носить это платье? – спрашивает Лоран.

– Под страхом смерти, – говорит Дю Лез, глядя вперед. – Но мои панталоны – чистый лионский шелк.

– Вы шутите? Он шутит? – Лоран спрашивает Гуркюффа, который сидит на корточках среди ящиков, переворачивая бутылки, чтобы рассмотреть этикетки.

– Откуда вы? – спрашивает Лоран у Дю Леза.

– Руан.

– Значит, вы нормандец, а Гуркюфф – бретонец! – усмехается Лоран. – Слышали анекдот…

– Про нормандского ребенка и бретонского ребенка? Да.

– Если подбросить их обоих в воздух, оба выживут. Бретонец – потому что такой твердолобый, что отскочит. А нормандец – потому что такой жадный, что его маленькие пальчики схватятся за карниз.

Дю Лез кидает хмурый взгляд.

– Между прочим, я двадцать лет прожил в Париже, в квартале Марэ.

– Ах, Марэ, – говорит Лоран с тоской в голосе. – Я сделал предложение своей жене на прогулке в Марэ. – Он опирается локтем на стойку и вздыхает в небо. – Oh la, рано или поздно.

– Рано или поздно что?

– Я вернусь.

– Я говорил то же самое. И все еще здесь, пять лет спустя.

Лоран выпрямляется.

– Я вернусь. Точно.

– Не стоит горячиться. Я тоже намерен вернуться.

– Вы? – Лоран удивлен. – Как?

– На корабле, как и все.

– Но вы не можете.

Дю Лез и Лоран хмуро смотрят друг на друга, как будто больше не говорят на одном языке.

– Что значит «не могу»? – Дю Лез старается звучать непринужденно. Возвращается Гуркюфф с охапкой бутылок, ставит их на стойку. – О чем, черт возьми, он говорит?

– Откуда мне знать, вы же послали меня искать ваше драгоценное пойло…

Лоран продолжает говорить бодрым, бескровным голосом бюрократа.

– Закон об иностранцах запрещает всем невоенным эмигрантам возвращаться во Францию. Их активы были конфискованы, их собственность национализирована и продана. Если эмигрант вернется, его ждет смертная казнь.

– А, это, – спокойно произносит Гуркюфф. – Вам следует почаще бывать здесь, Дю Лез. Если бы вы так делали, то были бы в курсе. О себе я не беспокоюсь. Они не могут уследить за каждым уехавшим старым прохвостом.

– Могут, – возражает Лоран. – В каждой общине по всей стране ведут списки эмигрантов, целые департаменты созданы только для того, чтобы следить за ними.

– Уверяю вас, никто не следит за стариной Гуркюффом. Я не настолько важен.

Оба смотрят на Дю Леза.

Взрыв смеха за спиной, резкий запах мочи. Значит, он не поедет домой. У него нет дома.

Гуркюфф подталкивает стакан Дю Лезу, тот делает глубокий вдох и осушает его – первый на сегодня, но далеко не последний.

Есть Франция dedans и Франция dehors [24] . К последней принадлежат эмигранты, изгнанники и иностранцы, объединенные теперь законом. Среди них есть такие, кто знает все о ситуации дома, а есть те, кто знает еще больше. И никто лучше не умеет спорить о родине – о ее приоритетах, политике, прогрессе и его противоположности, – чем те, кто уже не на родине. На расстоянии все становится яснее.

Всем, кроме Люсьена Дю Леза, который стоит на вершине самого высокого холма Хироди. Границы мира разбегаются, сбивая его с толку.