Мишка подошёл, тихо тронул Николая за рукав.

– Чего это тут? Случилось что?

Николай кивнул.

– Слушай…

Выступающий продолжал горячиться.

– … По всей нашей великой стране началась кампания по упорядочению расценок на производствах! По всей! И мы не должны отставать, идти так сказать, в русле…

– Платить, что ли, будут меньше?

Пожилой рабочий в плотной войлочной куртке литейщика громко выкрикнул, перебивая, махнул рукой.

– А нам такое зачем?! На кой чёрт нам ещё снижение зарплаты?!

– Как вы не понимаете?! Нужно проявлять солидарность…

Николай повернулся к Мишке.

– Хорош, пошли работать. Чепуха, незачем такое и слушать! Как начальство придумает, так и сделает… Всё равно мы ничего не решим, и самовольно тоже никто из нас с работы не уйдёт – посадят. Не понос, так золотуха!

Утро наступившего дня получилось хорошим, солнечным и тёплым.

Без вещей, со свободными руками, шагалось легко.

Мишка шёл по улицам, которые уже не казались ему такими уж совсем мрачными, да и людей навстречу попадалось больше; некоторые даже улыбались.

Многие здания были разрушены, а вот высоченные, с густыми кронами и странными листьями деревья почти все сохранились…

Каштаны.

Мишка узнал их не сразу, а вспомнив, заулыбался.

В Москве рос только один знакомый ему каштан, около заводоуправления. Зимой, когда Мишка пришёл оформляться на комбинат, листьев на дереве уже не было. А тут – огромные, старинные, выше некоторых домов, и листья у всех большие, широкие, как растопыренные ладони!

Мишка остановился, достал из-за ремня альбом, из кармана куртки – красно-синий карандаш. Быстро, торопясь, с удовольствием нарисовал на чистой странице и на обороте само дерево, и его удивительный лист.

Минут десять, как и положено, он походил по набережной озера, спустился там, где почище, к песчаному берегу, посмотрел на мелкую воду.

– А вот и я! Совсем и не опоздала!

Анка, улыбаясь, ловко соскочила с велосипеда.

– Ты тут места уже изучаешь?

– Изучаю…

– Ну что, пошли в комендатуру?

– Пошли.

В некоторых спокойных местах, в затишке между угловыми домами, каштаны уже понемногу начинали пушисто цвести.

– Давай остановимся, я зарисую. Красиво как!

– А ты умеешь рисовать?! Хорошо получается?

Мишка присел на разломанную кирпичную глыбу, положил на колено альбомчик.

Анка молча стояла у него за спиной.

Закончив Мишка вскочил, отряхнул брюки.

– Всё, можно идти!

– Какой же ты молодец! Как настоящий живописец! Так здорово получилось! А меня нарисуешь?!

Мишка улыбнулся.

– Потом. Как только с делами справимся…

Мишка вёл велосипед, Анка шла рядом, прыгая через лужицы, вертела в руке лист каштана. Сначала немного поболтали о пустяках, посмеялись, потом Анка замолчала.

– Тётя Наташа рассказывала мне про твоего брата.

Мишка не ответил, потом, не глядя на девчонку, попросил:

– Ты лучше никому из знакомых про моего брата пока не говори! Мало ли что…

– Ладно. А отец твой где?

– Погиб на фронте.

– Мой тоже. Мама пенсию на него получает, бабушка старенькая, иждивенка, она не работает…

– Сколько?

– Мама говорила, что сто шестьдесят рублей мы в войну получали, когда папа погиб, и двадцать рублей за его орден, ну, Красной Звезды…

– Мы получали десять за награду и ещё за квартиру не платили. У отца была медаль «За отвагу». Когда война закончилась, всё это отменили…

На битом кирпиче велосипед в руках Мишки дребезжал, подпрыгивал, приходилось почаще смотреть под ноги. Когда они выходили на целую брусчатую дорогу, то шагалось спокойнее, веселее, велосипед катился легко, тихо шуршал сухими шинами.

– А велосипед где взяла? Мама купила или сама, с получки?

Анка улыбнулась, махнула рукой.

– Ты что?! Откуда у нас лишние деньги? Генка подарил, он в нашем доме живёт.

– Генка? Он что, за тобой ухаживает?!

– И ничего не ухаживает.

Анка покраснела.

– Просто он ловко с немцами умеет обращаться, всё время чего-то нам всем, соседям, достаёт, подарки делает. И пожилым людям, и девчонкам. Еда у него всегда есть хорошая, конфетами нас всех угощает! И сам Генка весёлый!

– Военный? Или работает?

– Работает. На восемьсот двадцатом. Он наш ровесник, комсомолец.