Почему-то именно Годрик, виконт Моркар, больше всех беспокоился о том, что младенец родился в проклятую ночь, и значит, не следует ждать от него ничего хорошего. И никакие разумные слова о том, что маги живут долго, и проклятье может не проявить себя никак, на него не действовали. И вправду, случалось всякое — и до ста лет доживали, прежде чем начинали неминуемо сходить с ума, но в сто лет-то и дети уже выросли, и внуки взрослые, и как бы не правнуки. А кому-то не везло, и лет в четырнадцать уже всё, неминуемая гибель.

Но Хьюго рос и развивался, как всякий мальчишка, а после — молодой маг. Учился бою, кулачному и оружному, изучал языки, читал магические книги и подчинял свою магическую силу, а той силы, надо сказать, было ему дано немало. В девятнадцать он уже водил походы в Туманный лес — на охоту за тамошним зверьём и истреблять нежить. И Эдрик вместе с отцом парня отчаянно надеялся, что проклятье не даст о себе знать как можно дольше.

А поганец Годрик каркал, каркал и накаркал. Он твердил, что проклятые — не жильцы, что их нужно изгонять из дому, потому что они опасны, что такой маг в любой момент может убить хоть мать, хоть отца, хоть жену с деточками малыми. Уж конечно, находились такие, кто слушал эти россказни, за выпивкой или просто так, вечером у камина. И не просто слушали, а ещё и несли дальше.

И когда случилось то, что случилось, Годрик начал вопить посреди двора, что проклятому не место среди людей. Пусть, мол, признается в том, что сотворил, покается и сдохнет наконец. И у Годрика нашлись сторонники — зря он, что ли, лил им в уши всякую гадость?

В ту ночь и сам Эдрик еле спасся — потому что этот гадёныш задумал ни много ни мало извести и его тоже. Потому что фамильный дух не согласился поддержать Годрика против старшего, Вильгельма, а Годрик-то тоже неплохой маг, вырастили и выучили на свою голову, называется. И знает, как уничтожить такого духа, каким является Эдрик, и каким прожил уже намного больше, чем человеком. Поэтому пришлось убегать — в ночи, будто вору какому-то, вместе с Хьюго, с беднягой Хьюго.

Убежище было, оно принадлежало семье так давно, что о том благополучно забыли. А если бы вспомнили, то — оно находилось так близко к Туманному лесу, что в нём никто никогда не желал жить.

Хьюго тоже не желал, что уж. Он как понял, что с ним происходит, то сказал, что сложится в первом попавшемся походе против нежити. И совершенно не собирался отправляться в этот замок, и оставаться в нём, и вообще хоть что-то делать для того, чтобы жить дальше и служить дальше великому имени графов Мерсийских. И только столкнувшись с предательством подлого Годрика, согласился, что это нельзя так оставлять. И согласился жить ему назло — ну, сколько успеет.

Правда, замок оказался в полном запустении, но — ничего, всё как-нибудь образуется, думал Эдрик, глядя на едва живого Хьюго, которого привез на спине его верного Каэдвалара. Непременно образуется, главное — дотянуть до ночи Черной луны и убедить потомка сделать всё, что положено делать таким, как он.

И тогда предатели получат по заслугам, а древнее имя очистится от скверны и позора. И он, Эдрик, ещё увидит этот день, непременно увидит.

Я проснулась неизвестно где и неизвестно когда. Всё тело болело, а открывшиеся глаза не получили никакой информации о том, где я есть.

Какие-то непонятные серые каменные стены и серый же потолок. Я накрыта каким-то колючим шерстяным одеялом. И спала прямо в куртке, штанах, и ботинках, как была одета — так и спала. И наверное, где-то есть мой рюкзак.

А рядом со мной — спина. Загораживающая от меня всё остальное. Мощная такая спина, широкая и тёплая. Обтянутая льняной рубахой. И довольно шумно сопящая, хорошо, не в меня.

Так, нужно подниматься и вспоминать, что к чему. Я вчера во что-то снова встряла, да?

Выбралась из-за спины, огляделась… Ой.

Это когда-то воспитательница в детдоме Ирина Леонидовна пыталась приучить нас всех не выражаться, и когда мы ей доказывали, что невозможно же не выражаться, потому что жизнь такая, она предложила — давайте придумаем какие-нибудь специальные слова и будем заменять ими то, что не говорят в обществе. Мы несколько дней ржали, как ненормальные, придумывая разные безобидные слова, которые должны были заменить в нашем обиходе мат, а потом с серьёзным видом говорили их и снова ржали, и были уверены, что никто из прочих взрослых не догадывается ни о чём. Ну вот я с тех пор и говорю «ой» вместо некоей заковыристой конструкции.

И тут было это самое «ой». Или даже «ой-ой-ой».

Здоровенная зала — как в кино. Окошки где-то высоко, никто не позаботился их застеклить, и вообще-то тут ветер гуляет. Свет проникает, но маловато. У противоположной стены — камин. Здоровенный, пустой и холодный. Дров поблизости нет, зато валяется какая-то грязная солома.

Потолок подпирают такие типа колонны, три штуки, и за одной из них я и спала. Мы спали — там до сих пор посапывает мужик, мощный такой блондин. Точно, что-то было вчера про этого мужика…