– А кто же ты, как не собака?

Михаил проговорил:

– Я слуга бека!

По внешнему облику и одежде всадник походил на купца: короткая широкая борода веером, богатая чалма из шелковой ткани, дорогие перстни с каменьями на толстых пальцах и при этом - что неприятно поразило всех присутствующих - дерзкое высокомерие, надменный взгляд, презрительно скривленные губы, будто бы перед ним не люди, а жалкий сброд. Вызывающе подбоченясь, бородач передразнил Михаила:

– Слуга бека! Скажите, какая птица!

Бабиджа, вымокший до нитки и нахохлившийся, точно ворона, разозлился не на шутку и, прищурив глаза, произнес:

– Он прав! Ты не должен оскорблять моих слуг. Оскорбить моего слугу все равно что оскорбить меня.
– И, повернувшись к нукерам, повелел: Всыпьте ему как следует!

Бородач и ахнуть не успел, как Байрам и Тимур стащили его с седла, бросили на землю и принялись дубасить крепкими кулаками. После чего, оставив избитого в кровь, вопившего купца в грязи, под проливным дождем, невозмутимые нукеры, торжествующий Бабиджа и Михаил как ни в чем не бывало удалились и забыли про него. Но этим все не кончилось. Купец оказался непростой, недаром он так вызывающе вел себя. Он был вхож в дом старшего эмира Могул-Буги и поэтому в тот же вечер нажаловался тому на Бабиджу.

Через несколько дней после этого происшествия в благодушном настроении Бабиджа прибыл во дворец. Окруженный многочисленными слугами, во дворе оказался и эмир Могул-Буги. Дородный, рослый, в большой белой чалме, эмир коршуном налетел на худенького, маленького Бабиджу и оттаскал его за бороду, громко бранясь:

– Я покажу, как драться, старая обезьяна! Я покажу, как оскорблять почтенного человека!

Униженный, обиженный до слез, Бабиджа не помнил, как вырвался, как бежал от эмира. Он был очень напуган и в то же время благодарил Аллаха, что отделался только побоями. Эмир Могул-Буги сорвал на нем зло и успокоился, а Бабиджа, вернувшись домой, принялся сетовать:

– При всех осрамил! И за что? Торгаша пожалел! Всю бороду мне вырвал! И все из-за этого Озноби! Навязался на мою голову! Тьфу!

Сгоряча он приказал Ахмеду всыпать Озноби двенадцать плетей. Ахмед, не любивший Михаила, с воодушевлением бросился выполнять приказание хозяина.

Ознобишин сидел в клетушке и при свече читал Евангелие, как раз то место, где воины прокуратора Пилата взяли Иисуса после суда, чтобы вести на казнь. Дверь неожиданно распахнулась, и на пороге предстал Ахмед.

– Эй, урус... пошли-ка!

Михаил поднял на него усталые от чтения глаза и прищурился. Он прошептал то, что должно последовать дальше, так как знал текст Евангелия наизусть: "И плевали на него и, взявши трость, били его по голове!" За спиной Ахмеда он заметил Байрама и Тимура. Это ему показалось подозрительным. Однако он безропотно повиновался и пошел, все ещё не догадываясь ни о чем. Тимур нес факел, который с треском горел и чадил, а Байрам с засученными рукавами халата, как мясник, важно шествовал позади.

Они завели Ознобишина в сенной сарай и приказали раздеться.

Тогда Михаил понял, что его собираются бить, и кротко спросил:

– За что?

– Не разговаривай! Бек велел!
– сказал строгий и непреклонный Ахмед и взял плеть.

В это время Бабиджа, сидя в своей опочивальне и окончательно успокоившись, гадал: прав ли он, что повелел наказать Озноби? Собственно, раб ни в чем не виноват. Озноби сказал, что он не собака, а слуга бека. И это так. А он, Бабиджа, приказал отколотить этого нахала купца за то, что тот посмел оскорбить слугу и его самого. И он тоже прав. Не прав лишь один Могул-Буги. Вечно он, не разобравшись, начинает лаяться и драться. Уж такой невозможный он человек, этот Могул-Буги. Сколько от его вздорного характера пострадало людей! А все оттого, что он - эмир: против него не смей и слова сказать. Его уж и травили, и стреляли, и подсылали раба с ножом - ничто его не берет, словно заговоренный. Все живет и мучает других. Теперь от него пострадал и он, Бабиджа, да ещё взял на душу грех - приказал наказать ни в чем не повинного раба. Бабиджа устыдился своего решения и послал мальчишку сказать, чтобы не начинали порку и отпустили Озноби.

Но его указание опоздало: Ахмед успел нанести несчастному два сильных удара. Кожа на спине Михаила вздулась кровавыми полосами. Ознобишин молча оделся и, все ещё недоумевая, пошел в свою клетушку.

Он зажег свечу и опять принялся за чтение Евангелия, и страдания Иисуса, распятого на кресте, вызвали у него слезы и жалость, и его обида показалась такой мелкой по сравнению с тем, что вынес Христос, что он постарался скорее забыть её, и, когда обида совсем исчезла, ему стало легко, потому что вместе с ней из него ушли ненависть и злоба. Он задул пламя свечи, перекрестился и лег спать.

Ночью его разбудил громкий шум. Он поднял голову и прислушался: злобно ругаясь, кого-то избивали во дворе. Слышались возмущенные голоса, шлепанье бегущих ног и хлопанье дверей.

Михаил вышел во двор и при свете факелов, которые держали невозмутимые и молчаливые братья-нукеры Байрам и Тимур, увидел здоровенного татарина, лупившего ногами и кулаками стоявшего на четвереньках Ахмеда. Он буйствовал до тех пор, пока не явился заспанный и легко одетый Бабиджа. При виде хозяина верзила распрямился, растрепанный и злой, выпустил свою жертву. Ахмед, воспользовавшись этим, пополз на четвереньках в темноту и скрылся.