— Ну вот, теперь можете и в карты перекинуться.

И тут Франсуа поднимается с постели, он на голову выше отца. Рукава его рубахи, как и предупреждала Джейн, завязаны узлом. Франсуа похож на пингвина. Он пробует улыбнуться, но на его впалых щеках прорезываются лишь глубокие морщины. Робер не понимает, как поздороваться с сыном. Он треплет его по затылку, причем не вынимая из кармана вторую руку — он растерян.

— Рад видеть тебя…

Джейн разглаживает одеяло, поправляет подушку. Робер смотрит в окно на зеленую равнину, что простирается вдаль, насколько хватает глаз. В стекле он замечает отражение Сильвии, которая так и стоит в дверях. Она даже не сняла куртку и все еще прижимает к животу свой горшок с фикусом. Робер оборачивается:

— Сильвия, да поставь ты его на пол! Франсуа, это же твое растение. Сильвия позаботилась о нем.

Сильвия осторожно ставит горшок на пол:

— Ты видишь? Это же Маленький Клод, я люблю его так же, как и тебя!

Она становится на цыпочки, прижимается щекой к его щеке и осторожно целует.

— Я так тебя и представляла.

Франсуа сводит лопатки, кожа на груди до конца не прижилась, ему больно. Он поворачивается к Роберу, просит его рассказать о том, как идут дела в ателье, как успехи у Сильвии. Ему интересно, как поживает Жорж, как его маленький сынок. Ему все интересно, он хочет снова воссоединиться с внешним миром. А они не понимают, чего стоит для него этот маскарад; им трудно почувствовать то, что чувствует он. Их слова отзываются в его теле, их бессмысленные вопросы изматывают Франсуа: как ты, хорошо ли спишь? хорошо ли здесь кормят? хорошо ли ухаживают за тобой?

Они забрасывают его вопросами, боясь перейти к главному. Но тут Сильвия спрашивает:

— Франсуа, скажи, тебе больно?

— Уже лучше.

— Но все-таки больно?

— Иногда.

— А где болит?

— Там, где руки отрезали. Да и фантомные боли.

— Что, сильно?

— Да вообще!

Робер прочищает горло. Ему явно не нравится этот разговор.

— А когда тебя выпишут?

— Да и не знаю. Через месяц-полтора… Если, конечно, все будет нормально.

— То есть в июне.

— Да, может быть.

— А до этого ты что будешь делать?

— А что скажут.

— Долго еще до июня, — вздыхает Сильвия.

Но она не спрашивает, что он собирается делать потом, после выписки. Да и ему нечего ответить.

Франсуа знакомит отца и Сильвию со своими соседями по палате, чтобы те не скучали. Виктор предлагает перекинуться в карты, приглашает Тома и его жену, чтобы играть вчетвером, по парам. Робер сдвигает кровати и расставляет стулья. Ставит игорный столик. Он даже придумал сделать на нем выемку, чтобы карты не сдувало сквозняком. Франсуа прислушивается, как они болтают, Тома и Виктор рисуются перед женами, они шутят, треплются о всякой ерунде, о погоде, о делах, о детях. Кстати, дети придут их проведать в ближайшее воскресенье, в приемные часы. Тома собирается показать им двадцать фокусов, у него ведь золотые руки, карты буквально исчезают в его рукавах, потом из колоды чудесным образом возникнет дама червей, а еще он угадывает заказанные карты.

Робера его представление восхитит, ему не по себе, но он хотя бы отвлечется от вида выкрашенных желтой краской стен, лязганья кресел-каталок, стука костылей в коридоре, стонов, запаха жавелевой воды и разогретого пюре. А Франсуа будет молить Бога, чтобы они все ушли — дети, родители… В конце дня Робер, довольный, что избежал ненужных эмоций, выйдет из больницы с пустой сумкой в руке, выполнив отцовский долг, оставив за спиной мрачные образы; он послушно последует указаниям Сильвии и доберется до вокзала, а затем приедет в Париж, в ателье, где будет неустанно дожидаться возвращения жены и здорового сына.

Уже прощаясь, Франсуа спросит:

— А как там дела у Жоао?

— Неважно, — скажет Робер. — Насколько мне известно, ему не полегчало.

Тогда Франсуа удивленно посмотрит на отца.

— Да что же такое? Ты что, забыл: стройплощадка в девятнадцатом районе; вы тогда еще предупредили хозяина, что доски на лесах ненадежны, а он и палец о палец не ударил, чтобы что-то исправить!

— И когда это случилось?

— Ты что, смеешься?

— Разве похоже на это?

— Да в январе! Вы тогда еще забастовку устроили.

Франсуа нахмурится:

— Так что с Жоао?

— У него множественные переломы, он не может ходить… Ты что, ничего не помнишь?

Немного поколебавшись, Франсуа спросит, коли уж тема затронута:

— А девушка? Нина… Ее зовут Нина. Вы что-нибудь знаете о ней?

— Это твоя невеста, — негромко заметит Сильвия.

— Она заходила, справлялась о тебе, — скажет Робер.

— Она действительно написала мне. Но я почти ее не помню.

— Что, даже лицо вспомнить не можешь?

— Не-а.

— Ничего, вспомнишь. Это все последствия шока, определенно.

Для Робера это уже чересчур. Теперь еще и с головой проблемы, мало было рук. Он хочет, чтобы его сын снова обрел способность нормально мыслить. Он хочет видеть Франсуа с протезами и работающей головой. Да, он вернется к своим свадебным платьям, кружевам, позументам, к праздничному сезону, к цветам, жизни, новой листве… Он будет стараться победить отравляющий его яд. Стокман, назвала его Джейн, она была права, но, может, все еще хуже. Но завтра он всем соседям расскажет о том, что хотел бы видеть сам: о своем мальчике, что твердо стоит на ногах и играет в карты, о прекрасном виде из окна на равнину. Одним словом, поправляется сынок.