Еще одну мысль невольно дарит Жозеф. Франсуа наблюдает, как тот играет во дворе. На день рождения ему подарили «Волшебную дорогу» — металлический лист, по которому на магнитах передвигаются машинки. Магнит! Вот что поможет удержать книгу, раскрытый журнал, расстегнуть и застегнуть сумку или портмоне. А вот Франсуа видит, что Жозеф развлекается, стреляя стрелками-присосками из игрушечного ружья. Ему никак не удается попасть в яблочко, он отдирает присоски и начинает заново. Франсуа спускается во двор. Жозеф с опаской наблюдает, как к нему приближается это странное тело, он боится его с тех пор, как Франсуа вернулся домой и начал громко кричать, бить по стенам и выбивать стекла. И почти перестал выходить из комнаты.

— Жозеф, дай-ка посмотреть на твои присоски.

Ребенок застенчиво протягивает ему одну.

— Одолжишь мне ее? Я верну, не бойся.

Франсуа возвращается к себе, держа присоску в зубах. Прилепляет ее над умывальником. Дотрагивается до нее подбородком. Стрелка с присоской дрожит, но держится на кафеле. Он идет на кухню и приносит открывашку для бутылок. Вешает. Присоска держит. Подвешивает еще металлическую пряжку от ремня. Присоска держит. Подвешивает сумку. Присоска отрывается с чмокающим звуком. Тогда он облизывает присоску, снова прилепляет ее к плитке, снова подвешивает открывашку, пряжку, сумку. Присоска держит! Франсуа ликует и просит Ма купить пять упаковок таких же присосок марки «Эврика». Затем его ванную комнату обкладывают по периметру кафелем, к каждой плитке прикрепляют губку на присоске. Отец по его просьбе делает небольшой деревянный цоколь с металлическим штырем, чтобы на него насадить кусок мыла с петлей, в которую можно просунуть ногу. Франсуа представляет себе весь процесс, каждое движение, необходимое для мытья, как будто управляется с протезом, за тем исключением, что теперь он добьется успеха и без этого механизма. Для начала надо установить насадку для лейки душа, это уже хорошее подспорье. Потом придется развернуть головку душевой насадки к стене, где укреплены губки. Установить на кран новые прокладки, чтобы не очень напрягаться, перекрывая воду. Теперь он сможет поворачивать ручки смесителя кончиками пальцев ноги, чтобы смочить прикрепленные губки водой. Ему достаточно присесть на край ванны, только нужно держаться прямо, задействовав мышцы живота, чтобы не опрокинуться назад. Он вытягивает ногу к мыльнице и представляет, как намыливает покрытую губками стену. Но сильно ему ногу не задрать, требуется еще одна мыльница, чтобы ухватить мыло зубами и намылить стену еще выше. Теперь можно будет тереться туловищем, лицом, волосами, бородой о мыльные губки, а потом смывать все это либо в ванне, либо под душем. Мадам Дюмон отныне придется мыть его не более двух раз в неделю. Она будет помогать Франсуа выбираться из ванной, пока он не научится держать равновесие и не начнет справляться сам. Он представляет, как всю комнату, а не только ванную, затянут одним большим полотенцем, чтобы он смог нормально обтереться — пусть не полностью, но и черт бы с ним. При помощи присосок можно будет укрепить расческу, зубную щетку — это не потребует особых усилий, а лучше три щетки: одну — повернутую щетиной к нему, вторую — щетиной вверх, и третью — вниз, и он будет самостоятельно чистить зубы; на стену же можно прикрепить подставку для стакана. Так же при помощи присоски он сможет подтягивать брюки после посещения туалета: Ма пришила к поясу специальную петельку, а Робер прикрепил к присоске крючок. Теперь Франсуа достаточно зацепиться петелькой за крючок и слегка присесть — готово, штаны на месте. Франсуа не оставляет попыток, его преследуют неудачи, но это временно. Он изменил отношение к жизни, у него появились желания, серотонин впрыскивается в его мозг.

Наступает день, когда приходится поднять тему, которая мучает его больше всего. Франсуа преодолевает стыд, подходит к верстаку, за которым работает отец, и говорит быстро, то и дело сжимая челюсти, каждое слово обжигает ему язык; отец старательно отводит взгляд, чтобы Франсуа не заливался краской от смущения, чтобы мог спокойно облизнуть пересохшие губы; отец сосредоточивается на деревянном бруске, который шлифует, у него болят пальцы, его тонкие, почти женские, но умелые пальцы. Он работает не спеша, чтобы у сына было время объяснить, что к чему, слушает, затаив дыхание и сдерживая смущение; сын стоит рядом совершенно беззащитный и излагает свою идею (или причуду) — механизм для подмывания, такие делают в арабских странах, он видел похожий у приятеля ливанца, когда работал в Йере. Франсуа совсем забыл об этом, а вот теперь, когда твердо решил обходиться без протезов и без посторонней помощи, вспомнил. Увидев это приспособление впервые, он очень смеялся — надо же, фонтан, да прямо в задницу! Но это не так смешно, как римский терсорий, то есть губка на палке для подтирания, которая видна всем вокруг; и вовсе не так смешно, как визит «третьего лица» в восемь утра. Он обдумывал идею несколько дней, подбирал нужные слова, поскольку это было трудно сформулировать; и вот в полумраке мастерской наконец отважился попросить отца сделать специальное приспособление с резиновой грушей и педалью; он полагает, что такое вполне можно смастерить. Когда он заканчивает речь, отец некоторое время не поднимает головы, испытывая и смущение, и удивление одновременно, а потом говорит очень тихо: «Да, сынок, я попробую, — и Франсуа с облегчением покидает мастерскую».

Он хочет стать гибким. Цилиндр для одевания, дверные ручки, купание и обтирание полотенцем, смена одежды — все это требует подвижности балерины. Франсуа уже забыл о недавней своей расслабленности, теперь ему хочется поднимать ноги выше и при этом не испытывать боль. Он зовет Сильвию, когда ателье закрыто, они становятся перед зеркалом, он терпеливо разминает мышцы, растягивает их. Он смотрит на сестру в балетной пачке, длинную белую Жизель, которая способна поднести пальцы правой ноги к виску, ее ноги образуют практически нулевой угол; ему кажется, что сестра немного хвастается перед ним, и есть чем, и он завидует ее способности управлять телом по своему желанию. И вот она ставит ногу брата на комод, он медленно сгибает туловище — на первых порах сильно тянет в паху, в лодыжке, в пояснице; он боится разрыва связок, его лицо искажает гримаса боли, Сильвия смеется, ругается на него своим из-за глухоты чересчур громким голосом, который только подзадоривает Франсуа:

— Ты должен знать, чего хочешь добиться!

И он растягивает мышцы на полмиллиметра, потом на миллиметр, опорная нога постепенно укрепляется. Вот ему уже удается достать коленом до лба. Правое бедро уже почти касается груди, левого бедра.

— Что ни говори, — изрекает Сильвия, — тебе надо танцевать.

Она приносит пластинку, ставит ее на проигрыватель, и комнату наполняют звуки скрипок, от них по коже бегут мурашки, они предполагают изящество движений. Сильвия показывает прыжок в сторону, почти на месте — выкручивает колени, причем не отрывая ног от пола, буре — это движение немного приподнимает тело, антраша — это не опасно, даже без рук тело не ведет в сторону. Она прикасается к его бедру и ведет Франсуа, почти став с ним единым целым, в медленном па-де-де.

— У тебя неплохо получается, — говорит Сильвия, — лучше, чем пинать фикус.

Благодаря ежедневным тренировкам ему теперь куда проще следить за собой, одеваться, открывать двери. Первой отмечает его успехи мадам Дюмон, она говорит, что это стоит его усилий, она видит его прогресс, его упорство, его умение преодолевать боль; да, он не бросил своего жеребенка, и это вызывает в ней уважение. Франсуа научился преодолевать себя.

Но на все это уходит тьма времени и две тысячи калорий каждый день. Без посторонней помощи любое движение требует массы энергии. Он как автомат повторяет хореографические фигуры, самостоятельно ест, чувствует, как тело становится более гибким, дремлет, чтобы снова приступить к упражнениям ради самих упражнений, он презрительно посматривает на висящий на спинке стула протез и, отгоняя усталость, наслаждается своей силой. Все оставшееся время он посвящает отдыху; нужно, чтобы мышцы пришли в форму и были готовы к новым тренировкам. Нескольких недель оказалось достаточно, чтобы поверить в свои силы, и теперь его жизнь закручивается петлей: он засыпает вечером, чтобы утром повторить все сначала, и это напоминает ему обволакивающий спасительный непроницаемый кокон, благодаря которому он восстанавливает свое существо.

Возбуждение постепенно проходит. Движения становятся более плавными, даже ленивыми. Он ощущает тяжесть в ногах. В голове. Все дается с ленцой. Ему кажется, что это все из-за наступившей зимы. Что-то онемело, заснуло в его мыслях, в теле. Он забывает о лихорадке прошедшего года, о встрече с Ниной. Он с трудом поднимается с постели. Иногда не поднимается, даже когда приходит мадам Дюмон. Он просит ее надеть на него рубашку и, как только застегивается липучка, говорит:

— И штаны, пожалуйста, мадам Дюмон.

Наступает ровно год со Дня Бейля. Неожиданно. За окном падает снег. Мадам Дюмон приболела, и вместо нее в комнату Франсуа поднимается Ма с завтраком на подносе.

— It’s been one year today…

Да, прошел целый год. Вернее, столетие.

— I’m happy you are alive, son [19] .

Ма действительно рада, что он жив; она улыбается и кладет руку ему на бедро. Франсуа тоже пытается улыбнуться. Он выпрямляется, устраивается на подушках, отворачивается; приглушенный зимний свет, падающие снежные хлопья, которые холодом и белизной убивают звуки, наводят на него тоску — там, среди них, и живет Смерть. Я исчез, думает Франсуа. Присоски, магниты, цилиндр для одевания защищают его от внешнего мира, он — кастелян своей крепости, хозяин собственной тюрьмы. Внешний мир ничего не знает о нем, и он сам не имеет ни малейшего понятия о внешнем мире; все его усилия и победы не приблизили его к людям ни на йоту. Он, как и хотел, научился обходиться без посторонних — и заплатил за это полным одиночеством. Он так и не встретился ни с Жоао, ни с бывшими приятелями со стройки. Один раз он был в ресторане, где ему поднесли коробку с нанизанной на острия едой, но больше этого не повторялось. Он не ходит больше ни в кино, ни на концерты, не заглядывает в кафе, не гуляет по парижским улицам. Он не понимает, как избавиться от собственных достижений, не став при этом совершенно беспомощным. Все эти танцевальные па, пролезание через цилиндр для одежды, думает он, ложь, обман, все это никуда не приведет. Он представляет себе «прыжок лани» — Сильвия не показывает его Франсуа, это слишком опасно, можно повредить ногу; но эта фигура помогает развернуться, подняться в воздух, унестись прочь отсюда. Он наблюдает, как снег матовым бархатом ложится на подоконник и сверху на него смотрит матовое небо. Нужна буря, ураган, чтобы сорвать с него это смертоносное оцепенение. Он даже ни разу не написал Надин.