— Ну, так, заделывать будешь сам. Меня на Укаткан зовут. Это в десяти километрах. Там еще колодец надо ставить. Смотри, чтоб комар носа…

— Кирпич к кирпичу… Все будет сделано, начальник.

— Ну, давай, — усмехнулся Пастухов и, устало потянувшись, полез наверх.

Кирилл остался один.

— Поимейте терпение, граждане. Все будет сделано отлично. Качество, черт возьми, качество — прежде всего, — бормотал он, подбадривая и успокаивая самого себя. Кирпичи и в самом деле плотно ложились друг к другу. Горсть раствора — кирпич. Горсть раствора — кирпич… Отверстие сужалось, как шагреневая кожа. Зазора не стало. Высунулся из люка, крикнул:

— Готово!

— Проверим! — моментальным эхом отозвался Калачев, спрыгнул в котлован, двинул сапогом по кладке, кирпичи разлетелись с легкостью яичной скорлупы.

— Прогрессивка уплывает, братцы, горим! — хохот Калачева издевательски бил по ушам. Кирилл не решался высунуться из колодца. Сидел сгорбившись, опустив голову. Груда кирпичей валялась у ног. Надо было начинать все сначала. Потянулся за раствором и кирпичом. И тут увидел, что в колодец спускается Луизка. Села рядом, улыбнулась, неожиданно сказала:

— Имя у тебя какое-то неудобное: Ки-ри-илл…

Пожал плечом:

— В школе меня Киром звали.

— Это такой император был?

— Ну да, у персов.

— Ох, когда это было: синусы, косинусы, персы, скифы, тамерланы… Ну, ладно, смотри. — Она начала один за другим класть кирпичи. — Дело нехитрое, погуще раствору, кирпич за кирпич, с захватом, один за другой, а не рядом, видишь? И вся академия…

Кирилл понимающе кивнул головой: в самом деле просто. Двоим работать в колодце тесно, неудобно. Стоят на коленях, касаются друг друга плечами. Луизке жарко, сбросила платок. Распушились по плечам волосы, пахнут теплом, весенней прелью, касаются его щеки, лба, носа. И каждое прикосновение обжигает глаза, губы и что-то неудержимо тянет его к ней. В страхе откидывает он лицо и ударяется головой о проходящую сзади трубу. Луизка смеется, торопит:

— Подавай кирпичи, голубь…

Отверстие становится все уже. Последний кирпич она вколачивает обухом топора.

— Все. Китайская стена, — смеется и кричит: — Калач, тарань!

Но никто не откликается. Луизка машет рукой:

— Сапоги жалеет…

Их лица купаются в конусе солнечного луча, бьющего через верхний люк. Кто-нибудь все же подойдет и пнет сапогом по кладке?.. Так и стоят на коленях друг перед другом: нос к носу, глаза в глаза. Молчат.

«Видишь, какие у нее синие глаза. Попробуй отвернись от них и от губ, чуть открывшихся и обнаживших белые зубы. Ну, отвернись… Ты же никогда не видел так близко женские глаза. Ну, встань, отвернись!» — Ткнулся лицом ей в губы. И тут же, весь простреленный током, вскочил, двинул еще раз затылком по трубе. Еще секунду ничего не понимал, еще секунду билась тишина. Потом с ее губ сорвался смех и слова:

— Цел хоть, голубь?

И тогда он тоже начал смеяться. Понимал, что смехом пытается спугнуть растерянность. Луизка все объяснила по-своему, по-женски пугливо и скорбно:

— Тебе уже все рассказали. Они всем обо мне все рассказывают.

— Не пори глупости…

— Ладно, ладно… — Она поднялась с колен, облокотилась о трубу. Печально смотрели глаза.

— У меня тогда черт знает, что в голове творилось. Мама умерла, одна-одинешенька осталась. А было-то всего семнадцать. Только что аттестат получила. В институт по конкурсу не прошла. Что делать? Решила: буду вольная птица. Так сюда и прилетела. Ни одной знакомой души. Кревцов меня тогда жизни учил. Такой показался мне рыцарь степи… Что я, дурочка, знала? Теперь уже все позади. А тогда… Хотела куда-нибудь податься. Степан отговорил. Так здесь и осталась.

Вдруг она рассмеялась так же неожиданно, как и начала о себе рассказывать. Стукнула рукой по бедру:

— Господи, что это я, как на духу, — обвела колодец: битый кирпич, раствор, глина… — Послушай, зачем тебе все это? То ли дело школа: чистота, уют, порядок…

Лицо ее сделалось совсем насмешливым, с детской непосредственностью выпалила:

— Кондрашов, что такое «Евгений Онегин»?

Кирилл принял игру:

— «Евгений Онегин» — энциклопедия русской жизни.

— Молодец, Кондрашов, пять…

Был уже вечер. Луч солнца не падал отвесно на пол, как раньше, а подвинулся выше, скользнул по стенке колодца.

— Уроки в школе давно закончились. Знаешь, я бы сегодня уже к Некрасову перешел. «Кому на Руси жить хорошо…» Черти, все уроки мне срывали. Бродят сейчас по площади, не иначе. У нас есть в городе такая площадь. Маленькая, но чудесная. От нее к реке улица идет. И начинается улица от театра с белыми колоннами. Еще там телефоны-автоматы стоят. Собираются около них, на углу. Роятся, как пчелы, на гитарах играют… Жаль, нет гитары, я б тебе песню спел. Правда.

— А ты так, без гитары, — попросила Луизка.

— У меня голоса нет.

— Ничего.

Слова песни ударялись о тесные стенки колодца. Но так как пел он тихо, то было не очень гулко.

…Музыкант в лесу под деревом наигрывает вальс. Он наигрывает вальс то ласково, то страстно. Что касается меня, то я гляжу на вас, а вы глядите на него, а он глядит в пространство…

Луизка улыбнулась:

— Какой же ты учитель… Молоденький, как студент. У нас тоже был такой, сразу после института назначили. Все девчонки тайно в него повлюблялись, а он и не знал. Ну, ему уроки и срывали. В наказание за невнимательность.