Так тревожные сомнения многих бессонных ночей отразились в сознании двумя совершенно неопровержимыми истинами: он не учитель. Да и важно ли это вообще — учитель?

Он тихо притворил дверь класса и медленно поплелся по коридору. Коридор был пуст, потому что урок еще не кончился. Он зашел в учительскую, сунул в ячейку с литерой «9 б» классный журнал и тихо, не сказав никому ни слова, вышел из школы.

Потом у него был еще один диалог. Но уже не с самим собой, а с директором школы.

Полное имя у директора было Михаил Михайлович. Но все звали его Мих Мих. Директор знал об этом и не обижался. Он как-то вообще умудрялся знать, если не все, то почти все, что случалось в школе. И это многих удивляло. Дело же решалось просто. Ему всегда обо всем рассказывали сами ученики. И это в свою очередь объяснялось тоже просто: они его любили. Он был человеком умным, ненавязчивым, с ним просто любили делиться. При этом всегда бывало много шума и смеха. Так он умел повернуть разговор. Подчас у него все внутри содрогалось от сознания всей сложности случившегося. Но внешне он никогда не высказывал это. В тяжелые и грустные думы он погружался потом, когда был у себя в кабинете один. А когда был с учениками, глаза его, в таких случаях сосредоточенно удивленные, словно бы говорили: подумать только, что за притча приключилась… И это чувство удивленности с какой-то магической силой подчиняло себе все иные реакции на случившееся и само собой вызывало желание выговориться. Еще тут большую роль играл директорский возраст. Было ему под шестьдесят. То, о чем только пошепчешься со сверстником и умолчишь с настороженностью молодого, без риска выложишь спокойствию мудрого.

Так было и в случае с Кириллом. Директор знал все. Но слушал его спокойно, не перебивая. Кирилл, волнуясь, излагал свой план. Он не учитель. Теперь это ясно. Он едет на трассу не для морального исцеления. Хороших людей везде хватает. Просто ему надо испытать себя, прежде чем принять решение: на какую профессию менять учительское ремесло. Жизни, оказывается, он не знает. Она будто специально обходила его стороной. Была школа, производственное обучение. Их фасовали пачками: класс чертежников, класс токарей, класс швей. Кому-то спокойно спалось: дети не растут белоручками. Он начнет все с нуля. Осмотрится. Лет ему немного. Возможно, в другой институт поступит. Он мог бы поработать и здесь, на каком-нибудь заводе. Но в городе знают его, пришлось бы многое объяснять. Школа как-никак рядом… А трасса это — далеко, и потом — это в самом деле труднее…

Когда кончил говорить, директор оживился. Оживились, вернее, его глаза. В них прибавилось блеску, и они сразу сделались энергичными. И от этого уже все лицо как бы преобразилось, стало более подвижным и молодым.

— Ну что ж, — сказал он, — в двадцать два года можно и в две минуты принимать решения по самым сложным вопросам. Вы же думали не две минуты, а целую ночь. — Он улыбнулся. — Да вам и не страшно. Это я уже в том возрасте, когда нельзя безответственно относиться к экспериментам… — Он испытующе посмотрел на Кирилла: понял ли тот его шутку. — Я не думаю, что трасса — это единственно верное решение. Но я не буду вас отговаривать. Вы молоды. Мы по-разному смотрим на вещи. Единственное, о чем я, может быть, и решился бы просить, это доработать до конца года. Еще каких-то два-три месяца… Впрочем, учитывая вчерашнюю историю, вы едва ли согласитесь. Не буду настаивать, пусть вам сопутствует удача. Мне же остается не менее сложное: как-то объяснить педсовету ваше столь быстрое исчезновение. — Он улыбнулся и разжал пальцы, белые, сжатые в замок.

И все. И прошла-то после этого разговора какая-нибудь неделя. И вот она, степь, вагончик, брезентовая роба… И вот он лежит и смотрит в окно, один с тысячью мыслей. И главная из них: может, это он все для себя придумал сгоряча, неверно. А верно, может быть, совсем другое. Остался бы, положим, в школе. Ну, не пошло бы в одной, в другую перешел бы в крайнем случае. Все бы и обошлось, притерлось, притерпелось… У скольких так вот не получается, но потом как-то притирается. Глядишь — и тянется жизненная дорожка, тихо, спокойно, как лунная рябь по воде. Чего еще надо?

— Черт возьми, если б уснуть, — думает он, уставившись в доски над головой, — если б только уснуть. — Потом тычется лбом в холодную деревянную перегородку.

— Сплю. Раз, два, три… десять… пятьдесят… сто…

Как Кирилл ни уговаривал себя, что все им сделано и обдумано верно, что нет никакой причины для отчаяния, он все же понимал: что-то очень большое и важное покинуло его, ушло из жизни. Он и пытался убедить себя, что ему сейчас очень хорошо и свободно. Что это просто счастье не испытывать постоянного страха, с каким он каждый день переступал порог школы. Разве не думать о том, как тебе сегодня сорвут урок и как, войдя потом в учительскую, ты постараешься сделать вид, что тебе все безразлично, разве не думать об этом каждодневно, не есть уже отдохновение.

Но не становилось легче. Случалось, по ночам он неожиданно вскакивал и, как в горячечном бреду, начинал собирать рюкзак. А под утро отходил и, стыдясь самого себя, старался забыть про эти кошмарные ночные сборы. Так в лихорадке и сомнениях прошло еще несколько ночей, пока однажды он твердо не сказал себе: в конце концов ему только двадцать два, и неизвестность, которой он все время так панически страшится, тоже имеет свои привлекательные стороны. Эксперименты тем и трудны, что не всегда удаются. Верно. Но из этого вовсе не следует, что тот, который затеял с собою он сам, непременно должен кончиться неудачей.

И девять вагончиков, подобно маленькому, затерянному в степном океане островку, несли его в неизвестность. Он вдруг обрел в себе то счастливое качество характера, когда о дурном, если захочешь, можешь не думать. И он придумывал для себя много всяческих иных забот, главной из которых сразу и как-то сама собой сделалась та, что от жены Пастухова не поступало никаких вестей. Кирилл отправил ей уже четыре письма. Каждое утро просыпался с надеждой, что вот сейчас в вагончик войдет высоченная хозяйственница Мотя, в сапогах, с гладким зачесом волос, в куртке из зеленого сурового полотна, худая, с ментоловой сигаретой, и хрипло, грубовато скажет: