С возвращением Митяя в рамки традиционной русско-византийской системы отношений протест Дионисия становился «прошлогодним снегом». Но владыка был не такой человек, чтобы сидеть дома и смотреть вслед уходящим событиям. Заручившись материальной и моральной поддержкой суздальских князей, он отправился в Константинополь. «Повесть о Митяе» обвиняет его в желании самому стать митрополитом. Но мог ли суздальский ставленник в эти годы всерьез претендовать на роль общерусского митрополита? Едва ли. Ни политический, ни экономический потенциал Суздальско-Нижегородского княжества не позволял его «первым лицам» строить такого рода проекты. Что мог противопоставить далеко не богатый и мало кому известный в Царьграде суздальский владыка звенящему московским серебром и окруженному пышной свитой московскому кандидату? Даже получив со временем поставление в митрополиты, Дионисий остался «чиновником для особых поручений» при константинопольском патриархе.

Единственное, чего мог добиться Дионисий в патриархии, — это восстановить исконные границы своей епархии и выхлопотать для себя сан архиепископа, дававший ему право прямого подчинения Константинополю в обход киево-московского митрополита. Оба эти проекта поддерживали суздальские князья, заинтересованные в церковной независимости от Москвы.

И здесь энергия Дионисия принесла свои плоды. Спустя три года он вернется в родной Суздаль уже в сане архиепископа…

В середине июля 1379 года кандидат на митрополию архимандрит Михаил (Митяй) выехал из Москвы в сопровождении большой свиты, в состав которой, помимо клириков, входили и великокняжеские бояре. Во главе посольства князь Дмитрий Иванович поставил своего «большого боярина» Юрия Васильевича Кочевина Олешинского. Судя по имени, он был сыном того самого московского воеводы Кочевы, который в 1328 году вместе с Миной послан был Иваном Калитой выколачивать недоимки из Ростовского княжества.

Летописная «Повесть о Митяе» сообщает, что посольский караван переправился через Оку во вторник, 26 июля. Скорее всего, это произошло в Коломне. Расстояние от Москвы до Коломны — около 110 километров. Конный отряд мог преодолеть его за два-три дневных перехода. Можно полагать, что торжественные проводы посольства состоялись в воскресенье 24 июля. В этот день церковь вспоминала убиение Бориса и Глеба (224, 13). Мог ли подумать нареченный митрополит, что его судьба роковым образом сблизится с судьбой святых страстотерпцев…

Весьма интересно краткое упоминание о «деле Митяя» в Житии преподобного Сергия Радонежского. Житие написано Епифанием Премудрым и отредактировано Пахомием Сербом. И Епифаний Премудрый, работавший над текстом около 1417 года, и тем более Пахомий Серб (1460-е годы) знали о давно прошедших событиях главным образом из первой (киприановской) редакции «Повести о Митяе». Отсюда и общая оценка Митяя как грешника — выскочки и гордеца. Отсюда и знаменитое пророчество Сергия о судьбе Митяя. Это пророчество было необходимым элементом общей провиденциальной концепции Жития. Внезапная кончина Митяя — Божья кара грешнику, предсказанная прозорливым старцем.

Почему тема Сергиева пророчества не получила развития в «Повести о Митяе»? Первая редакция «Повести» возникла еще при жизни «великого старца», который, как известно, не любил разговоров о своих сверхъестественных способностях.

Но было ли это пророчество вообще произнесено «великим старцем»?

Агиограф никогда не занимался чистым вымыслом, сознательной фальсификацией прошлого. Жизнь текла по установленному Богом таинственному плану. О нем можно было рассуждать. Но вставлять в этот план какую-то «отсебятину» казалось тяжким грехом. Агиограф (он же и летописец) был человеком верующим и боялся греха. Он брал некий факт (или то, что он считал фактом), давал ему свою трактовку и облекал всё это в пышные покровы риторики. Но он не был банальным лжецом или выдумщиком небывалых историй. Вполне вероятно, что Сергий действительно высказал свое мнение о будущем Митяя в узком кругу иноков, вспомнивших этот разговор после известия о внезапной смерти кандидата в митрополиты. Вероятно, это был обычный горький вздох умудренного жизнью человека при виде зарвавшегося честолюбца. Но под пером агиографа слова приобрели характер публичного и грозного предсказания будущего, которое не замедлило исполниться.

«Възыде же на престол архиерейскый некто архимандрит, Михаил именем, и дръзнув облещися в одежду святительскую и възложи на ся белый клобук. Начат же и на святого (Сергия. — Н. Б.) въоружатися, мнев, яко присецает дръзновение его преподобный, хотя архиерейскый престол въсприати. Слышав же блаженный, хвалящася Михаила на нь, рече к учеником своим, яко Михаил, хваляйся на святую обитель сию, не имать получити желаемаго, поне же гръдостию побежен бысть, ни Царьскаго града не имать видети. Еже и бысть по пророчьству святого: повнегда бо пловяше к Царьскому граду, в телесный недуг впаде и скончася. Вси бо имеаху святого Сергиа яко единаго от пророк» (25, 394).

Итак, прозорливый старец сказал, что собравшемуся в дальний путь Митяю не видать Константинополя. И мнение это — со временем превратившееся в пророчество — оказалось верным. Словно какая-то грозная тень нависла над посольством Митяя. Но отважный коломчанин вопреки всем угрозам продолжал путь навстречу своей судьбе.

По дороге в Царьград Митяй имел встречу с Мамаем, кочевавшим в Крымских степях. «И немного удръжан быв, и паки отъпущен бысть» (43, 129).