эйфорию при контакте с близкими. Она буквально погружалась в чистую, ничем не

замутненную радость и это было волшебно.

Мама, отец, дед часто брали свою кровиночку на руки и носили по дому, воркуя над ней.

Тоня от души дрыгала ножками и умилялась радостным возгласам взрослых. А ещё ей

нравилось касаться своими крохотными пальчиками лиц родных. Они от этого впадали в экстаз

и даже суровый дед восторженно лепетал всякие глупости.

Ещё были няньки и какие-то старухи. Их Тоня невзлюбила сразу. От них дурно пахло, но все

делали вид, что не замечают этого. Нянька постоянно дышала на маленькую Тонечку чесноком

или луком, а старухи воняли издалека. То ли они плохо следили за своей гигиеной, то ли дело

было в невозможности освежить одежду. Как бы то ни было, Тоня терпеть не могла, когда они

брали её на руки, но, признаться, делали они это не часто. Мама не любила этого, а сама Тоня в

таких случаях плакала и выкручивалась. В ответ на свой малышовый протест всегда слышала

осуждающее:

— Строптивица растет! Ишь, норов кажет. Ты, матушка-боярыня, поменьше балуй её, а то

пропадет девка через выкрутасы свои.

— За языком следи, а то отрезать можно! — изредка огрызалась мама.

— Ой, матушка, это я так… по бабьей дурости, — тут же отступала вредная старуха, но все

они умели очень хорошо притворяться.

Тоня никак не могла понять, зачем мать держит подле себя баб и старух. Она такая

молоденькая и ладная, а окружила себя стервятницами. Ну, ладно, толстая нянька. Она хоть и

дышит чесноком, но вовремя меняет описанные тряпки и ловко подмывает, а остальные…

Антонина вновь не успела додумать и потерялась в буднях, лишь изредка выплывая из

рассеянности и играя с родичами. В следующий раз она хорошо осознала себя на руках деда.

— Э, ягодка моя, отпусти-ка бороду! Дай своему деде свободы… — просил Тоню крепкий

старикан. Она из озорства наоборот крепче ухватилась и потянула его к себе, чтобы погладить

по щеке. Соскучилась. Очень соскучилась и не могла себе объяснить столь сильную

привязанность.

— Деда-а, — пролепетала вдобавок и, видя его радость, сама обрадовалась и неожиданно для

себя засмеялась.

— Ах, моя красавица! Умница и ладушка! Слышали? Знает, кто ей деда! А как заливается

смехом… Моя любимая кроха!

Потом были первые шажочки и выезд из Москвы. Другой терем*(раньше теремом называли

женский этаж, как правило, верхний), новые люди и свежий воздух. Только там Тоня поняла, насколько жарко и душно было в городском тереме. Понятно, что её боялись простудить, но

только перебравшись в деревню, она наконец-то, вздохнула полной грудью.

В дом Тоню приносили только ночевать, а все остальное время её выгуливали в саду, и если

бы не комары со слепнями, то счастью малышки не было бы предела.

Вся эта благодать сменилась возвращением в город и знакомой духотой. Мало того, что

терем топили днём и ночью, так ещё в одной горнице вместе с крохой спала нянька, а она мало

того, что храпела, так ещё зад её по ночам барствовал и трещал без умолку.

Но что она могла поделать? Возмутиться? Сказать? Ведь уже сносно лепетала! Но никто не

вслушивался в её слова. Говорит — и ладно! Тоне казалось, что она могла прочитать стихи и в

ответ на это слушатель только мотнул бы головой, отгоняя наваждение, и улыбнулся бы, как ни

в чём не бывало.

Но, конечно, дело было не только в невнимании к выходящим за рамки потребностям

малышки. Тоня уже поняла, что в тереме каждая женщина занимает определённое положение, и

сдвинуть её непросто. А все потому, что дед Тони — думный дьяк разрядного приказа! Над

Еремеем Дорониным стоит только боярин Кошкин-Захарьин и сам великий князь, а

остальные… Тут всё сложно.

Большинство бояр да князья, безусловно, выше по положению и зовут дедушку Еремейкой, а

кое-кто и пальцем грозит, но к ногтю прижать не смеют, как любого другого думного дьяка.

Вон как достаётся ото всех дьяку хлебного приказа! Вечно он виноватым выходит перед всеми, а Доронину поди скажи гадость, если он ведает делами всех служивых людей.

Но это пока Тонины догадки. Из подслушанных разговоров она сообразила, что Московское