Да что говорить, все ринулись её спасать, коря себя, что не предупредили девицу-красавицу

об отравленном яблоке. Анисим упал на колени и рвал на себе волосы, Борис Лукич метался по

помещению, хватаясь за нож, а дед сидел ни жив, ни мертв.

Дуня выдержала положенную паузу и быстренько ожила, радуясь, что впечатленные её

талантами зрители не прибили её, когда она была в образе отравительницы.

— Дунька, ты!!! — воскликнул дед, когда она «ожила» и спросила, будут ли её слушать

дальше.

Анисим принёс ещё кувшин с питиём для разнервничавшихся дьяков, а Дуне подстелил

соломки, если она вновь надумает падать. Она хотела было доесть надкусанное яблочко, пока

Анисим накидывал соломы, но дед отнял, сказав, что его душа не выдержит этого, а Борис

Лукич согласно закивал и подвинул рассказчице баранки. Мучного Дуня не хотела и

дождавшись, когда все вновь рассядутся, продолжила живописать страдания героев. Хитрую и

коварную княгиню отравительницу никто не смог разоблачить. Богатыри оплакивали

названную сестрицу, жених не желал жить без любимой и только случайность, встряхнула гроб

и свидетельница преступления очнулась, да всем всё рассказала.

Дуня довела сказку до конца и,приложив руки в груди, поклонилась. Деда и Бориса Лукича

можно было выносить, а Анисим сам порывался носить Дуню, как хоругви. Его восторг и

благоговение перед маленькой боярышней можно было черпать ведрами.

— Еремей Профыч, ты береги внучку-то, вишь, она у тебя какая! — наконец высказался

обалдевший от всего услышанного и увиденного Репешок.

— Да-а, уж, — невнятно протянул дед.

— И сам поберегись, — со значением добавил глава приказа.

Еремей встрепенулся и остро глянул на товарища.

— Когда? — сухо спросил он.

— Сегодня… завтра… не знаю, но до приезда князя спи вполглаза, — тихо, но

многозначительно произнёс Борис Лукич.

ГЛАВА 2.

Рассказывая сказку в разбойной избе и впитывая в себя восторг слушателей, Дуня позабыла

обо всех своих неприятностях. В её голове билось что-то вроде «во я выдала!» И подпрыгивая

от избытка эмоций, она заглядывала в глаза деда, не понимая почему тот хмурится, а шаг его

стал тяжёл.

— Боярин! — раздался глухой голос из-за одной двери, а в специальной щёлочке, проделанной в центре двери, мелькнули чьи-то глаза.

— Боярин, помилосердствуй! Почто нас тут держат? Похватали и в узилисче сунули, а у

меня тут сынок помирает… Прояви милость, боярин! Сынок — недоросль есчё. Ему-то за что

муки холодом и голодом?

Дед тащил Дуню, не обращая внимания на раздававшиеся мольбы, а она вслушивалась в

особенный говорок просителя. Она раньше тоже четко проговаривала букву «ч», в то время как

другие подменяли её на «ш». А этот как-то по-особенному выделял «щ».

— Деда, это что же, новгородец? — спросила она.

— Псковичи мы! — крикнул вослед ей человек.

Еремей потянул Дуню, чтобы не останавливалась, но она успела спросить:

— Как сынка твоего зовут?

— Иваном, а я Харитон Алексеевич Пучинкин, боярин псковский!..

Еремей остановился и постарался разглядеть говорившего, но через отверстие видны были

только глаза. Дьяк воровато оглянулся, но в проходе никого не было видно. Он вернулся и, отогнав просителя от щели, сам заглянул в узилище.

Дуня испугалась, что сейчас деду злодей в глаз ткнёт, но обошлось. А Еремей, разглядев

лишь высокий рост псковича, отошедшего в сторону, и лежащее в углу тощее тело, негромко

спросил:

— Небось нашего князя хулил?

Лицо Пучинкина закаменело, а глаза яростно сверкнули. Видно было, многое он хотел

сказать о московском князе, но не в том положении.

— И чего неймётся вам? — ворчливо произнёс Еремей, отстраняясь от двери. — Нежто под

крестоносцами лучше?

— Не взять нас лыцарям! — вскипел псковский боярин, приникая к щели и вновь одаряя

гневным взглядом.

Но Еремей только недоверчиво покачал головой и сунул руку под полу шубы. Дуня только