– Чего ради, спрашивается, я до сих пор тут?

– Ну же, не надо так…

– И как только мама умудрилась…

– Что умудрилась?

– Да раньше меня уйти!

На пластыре выступает кровь, я тянусь его сменить.

– А помнишь, что она сказала нам в Монтескудо в тот вечер, когда налетели светлячки?

Он кивает, что помнит. Я убираю с его лба торчащий чубчик.

– Карты, это из них она все узнала. А ты-то помнишь?

– Только Катеринин загар и светлячков.

Она нашла меня в подвале – где же я еще мог пропадать. Я уже не был ребенком, но и до Джулии оставалось еще ого-го сколько. Тогда-то они и обнаружили очередной налет на сейф.

– Котя, ты здесь? – открыв дверь-гармошку, она сразу услышала, как я шуршу в углу за вешалками. Но свет включать не стала, просто нащупала галошницу и села. Так мы просидели довольно долго, не просто в молчании, а в абсолютной тишине, едва дыша, хотя в какой-то момент она, кажется, и дышать перестала. Наконец я заорал, чтобы она ушла, а когда остался один, вцепился в висящие куртки и понял, что мне нужно было сказать ей одно-единственное слово: мама.

Мучительная боль в боку, он пытается встать, но не может. Снова ложится, отвернув голову к краю кровати. Горло сжимает рвотный позыв. Я подставляю ведро – ничего, и он снова откидывается на подушку, а я вытираю ему усы.

Звоню Амедео, тот советует немедленно вызывать паллиативщиков. Сам он заскочит утром, но, если начнутся мышечные сокращения, я должен сразу ему сообщить.

– Какие сокращения?

– Спазмы, судороги. Когда тело дергается помимо его воли. Я буду завтра в восемь. – Амедео едва слышно.

– Приходи сейчас, – я тоже понижаю голос.

– Что-что?

– Сейчас!

– Сейчас я не могу.

Я прижимаю телефон к уху:

– Я не справляюсь, Амедео.

– А у меня смена в больнице.

– Я не справляюсь.

– Сегодня к девяти. Заскочу на пару часов, – добавляет он совсем тихо.

– Не справляюсь.

За столом: казаться одним, быть другим. Это, значит, и есть дар?

Вызываю паллиативную службу. Они и на сей раз являются вдвоем. Пока мужчина занимается им, сижу в изножье кровати. Женщина сообщает, что добавят к фентанилу еще и морфин. После укола черты его лица сразу заостряются, и прежде, чем отрубиться, он успевает только сказать: «Дон Паоло».

Когда поднимается дон Паоло, паллиативщики еще здесь. Встав у двери, священник глядит на спящего и ждет, пока врачи уйдут.

Потом осторожно, на цыпочках входит в комнату, садится рядом, почти прижавшись щекой к его щеке. Гладит, не касаясь. И вскидывает руку, благословляя.

Игрока из меня сделал стол на виа Картолерия в Болонье. Нас было четверо, я сел с девятью сотнями евро налом. Дал себе слово, один раз – и все: играл нагло, решив хотя бы шикануть напоследок. А в итоге выиграл четыре тысячи восемьдесят.

Амедео появляется еще до девяти. Некоторое время они о чем-то шепчутся в комнате.

Спустившись ко мне в кухню, он ставит на стол рюкзак и, расстегнув молнию, достает диск с «Бойцовским клубом».

– Твой папаня выбрал фильм про крутых парней.

– Да ну.

– А мог бы выбрать «Особое мнение» или «Матрицу».

– Вот уж не ожидал от тебя такого.

– А чего ожидал?

– Ну, не знаю… «Ноттинг Хилл»?

Он глядит на меня поверх очков:

– Иди уже, гуляй.

Первый раз меня отделали в квартире у метро «Миссори» с видом на заправку. Мы, игроки, собрались лишь в последнюю минуту.

В дальней комнате включен телевизор. Перед началом подхожу к окну, гляжу вниз: фонарные столбы вокруг вывески «Аджип», на крыше примостился белый голубь. Чувствую, что он принесет мне удачу.

Доводим банк до четырех тысяч с мелочью. У меня на руках пара дам. Играю осторожно, но в определенный момент начинаю повышать – просто потому, что мне так хочется. Одиннадцать тысяч триста. Решаю снова повысить: держа стопку фишек двумя пальцами, большим и указательным, двигаю ее в банк. Чуть отставленный мизинец судорожно жмется к безымянному пальцу, пытаясь не задеть уже лежащие в банке фишки. Затем рука уходит в сторону, и мое движение, слишком осторожное, слишком медлительное и робкое, не достигает цели, оставляя фишки вне банка. Да, слишком осторожное: теперь все знают, что карта у меня слабая.

Удерживаю позиции и, дождавшись своей очереди, торопливо повышаю, чтобы сгладить впечатление. Если спасую, потеряю слишком много: это они знают не хуже меня, поэтому повышают столь же торопливо. Затем еще раз. Банк переваливает за пятнадцать тысяч. Пасовать сейчас бессмысленно: и все-таки я пасую. Выхожу из-за стола, снова иду к окну: голубь по-прежнему там. За столом повышают еще три раза и вскрываются: у одного грандиозный блеф, у другого – пара семерок. Оставшись, я прикарманил бы больше шестнадцати тысяч.