— Давайте я уберу вашу сумку на багажную полку, — вежливо предложила девушка в униформе.

— Нет-нет, — Он быстро покачал головой. — Он совершенно мне не мешает, и он мне нужен тут. Да, он мне нужен. У меня там… документы и… и очки. Очки. Я хотел почитать в полете. В моем возрасте без очков никак…

На его счастье, стюардесса не стала настаивать. Он попросил у нее стакан воды и, когда она ушла по длинному проходу, облегченно выдохнул. Он боялся, что она спросит, не плохо ли ему. Он, наверное, был жутко бледный, да и царапины от веток еще не затянулись. Надо было взять себя в руки, надо было долететь. «Ну, что тебе стоит, — уговаривал он себя. — Ты же все уже смог, все смог, все сделал правильно. Ты справился! Осталось всего ничего. Держись, старый дурак! Держись!» Он ждал взлета. Только бы взлететь. Если они взлетят, его уже не смогут высадить и вернуть Тамарочке — ни живого, ни парализованного, ни мертвого. Ради него самолет не развернут. Надо дышать. Или лучше не дышать? Задержать дыхание? Дышать в пакет? В голове всплывали советы каких-то докторов и друзей, то ли опустить голову, то ли поднять, растереть затылок или виски, расстегнуть ворот — да, это правильно, надо расстегнуть ворот. Он расстегнул две верхние пуговицы, вытащил из кармана переднего кресла инструкцию по безопасности и начал обмахиваться, с жадностью выпил воду, которую принесла стюардесса, и даже поднялся и пропустил пассажиров, которые сидели на соседних местах, полез в нагрудный карман и нашел наконец пластинку с таблетками, они, наверное, были старые и давно болтались в этом пиджаке, он стал выдавливать таблетку дрожащими пальцами, она раскрошилась, он неловко собирал кусочки и слизывал их с пальцев. Приятный холодок во рту немного его успокоил. Сейчас подействует, сейчас станет легче, твердил он себе. Он не мог смотреть в окно, не мог ответить на вопросы девушки рядом с ним, он только неловко улыбался и старался дышать. Он спасал себя. Никто этого не знал. Он спасал себя, живого или мертвого. Ему надо было себя спасти. Ему было ради кого. Моторы заревели, и он чуть не заплакал. Выдавил еще одну таблетку, она оказалась целой, он отправил ее под язык. Потом положил руку на кресло впереди себя, уронил на нее голову и стал считать. Чтобы отвлечься от мыслей, от темноты в глазах, от боли, которая как будто расползалась и сковывала все тело. Он старался. Только бы не перестать дышать…

Они взлетели. Турецкий капитан что-то говорил по громкой связи и, наверное, шутил, потому что пассажиры смеялись. Он прикрыл глаза и мысленно улыбнулся ему. «Давай же, не подведи меня, парень». Самолет разбежался и оторвался от земли неожиданно легко. Все. Вот и все. Все. Господи, сколько же всего оказалось в этом коротком слове. Огромном слове. Они поднимались все выше, разбивая облака, навстречу солнечным лучам и светлому небу. Они летели. Он дышал. Отказался от предложенных сладостей и обеда, попросил только сладкого крепкого чая. В глазах по-прежнему была пелена, он плохо видел, но дышать стало немного легче. В стаканчике плавал ломтик лимона, он сунул его в рот и почувствовал вкус. Прикусил онемевшие губы и почувствовал боль. Слева опять закололо, но он ухмыльнулся и сказал себе: «Прекрати». Теперь это было бы просто глупо — взять и умереть вот так в облаках, на полпути. Он опять улыбнулся. Он и в самом деле оказался на полпути. В рай. Во всех смыслах. На полпути к ней. И на полпути в тот самый, небесный рай. Раз уж они были в небе. И если отбросить коньки в облаках, тебя уж точно отправят в рай, решил он, спускать в ад клиентов, которые своими силами забрались так высоко в небеса, — слишком хлопотно, никто из архангелов не станет морочить себе этим голову. Таких уже только самотеком — в рай. Он тихонько засмеялся своей шутке, выпрямился в кресле, уложил на коленях портфель поудобнее и прикрыл глаза.

— Что за совет в Филях? — спросила Ниночка, которая вернулась из города и обнаружила все свое семейство собравшимся вокруг кухонного стола.

Ей вкратце рассказали о случившемся, и она присвистнула.

— Ну и дела, слушайте, даже с моими ровесниками ничего подобного не случалось! Прямо захотелось поскорее состариться, надо же, какие страсти кипят в жизни после семидесяти, погони, коварство, подвохи врагов на каждом шагу, а уж интриги, интриги… — Она с довольным видом улыбнулась.

— Ничего смешного, — сердито сказала ее мать. — Вот мы отпустили Николая Ивановича совершенно в никуда! У него нет номера их телефонов, старший сын там обещал отрезать ему голову, зачем, спрашивается, надо было туда вообще лететь? Ну зачем? Спрятали бы его тут.

— Так я и говорю, интриги и страсть, любовь и коварство!

— Прекрати, пожалуйста, Нина! Леонид Сергеевич, а где вы вообще собираетесь искать вашего друга, если что? Вы хоть знаете фамилию этих людей, адрес, паспортные данные?

— Да вот только фамилию и знаю, Верочка. Фамилию их Коля запомнил, кто-то из сыновей хвастался визами в паспорте, вот он и запомнил. У меня на бумажке написано. Сейчас пытаюсь их найти…

— А как вы его ищете? — спросила неугомонная Ниночка.

— Пока через знакомых, у меня есть друг в Алании, он там редактор одного журнала, и я хотел узнать через него…

— Вы что, серьезно? — Ниночка скорчила гримасу. — Вы еще объявление дайте в этот самый журнал. Что? Так и собирались сделать? Вот вы неандертальцы.

— Нина!

— Извините. Но правда. Вы как дети, сейчас же можно за пять минут найти кого угодно. Давайте мне сюда имя и фамилию. И город, если есть.

Она уткнулась в телефон, а минут через пять спросила:

— Этот? — и сунула Леониду под нос фотографию бородатого турка с модной прической «самурайский пучок» в обнимку с Николаем Ивановичем. Они сидели под деревьями в каком-то саду.

— С ума сойти! — воскликнул Леонид. — Да, это он. Это же Кемаль?

— Ну, наверное, — кивнула Ниночка. — В профиле написано: Кемаль Ознур. Над «о» две точечки. Не знаю, как читается.

— А можно ему как-то написать, отправить сообщение?

— Больше вам скажу, ему можно взять и позвонить. Позвонить и все объяснить. Судя по профилю, он вполне цивилизованный дядька. О, в Лондоне часто бывает…

Она нажала на какую-то кнопку и сунула телефон Леониду. Кемаль ответил на звонок.

Сон не помог. Когда они приземлились, он почти ничего не видел, в глазах потемнело, виски сжало до ломоты, но он шел, не особо понимая куда, просто шел вместе со всеми за болтовней, смехом, топотом детских ножек. С трудом соображая, протянул паспорт, кивнул пограничнику и прошел к выдаче багажа. Простоял минут десять у вертящейся ленты и только потом понял, что у него с собой ничего не было. Чемодан так и остался там, в той очереди в Москве. Вот так. Всю жизнь он к чему-то шел, работал, никогда не думал о себе, заботился о семье, о других людях, а в самом конце вдруг оказался совсем один в зале аэропорта и даже без багажа. Вот к чему он пришел. У него ничего теперь не было. Он сбежал.

Он пошел к выходу, разволновался, не понимая, что ему делать теперь. Ему опять стало плохо, и он больше всего испугался, что умрет прямо здесь, и его запакуют в железный ящик и отправят обратно. К ней, к Тамарочке, чтобы она его хоронила. И эта мысль оказалась такой чудовищно страшной. Не мысль о смерти, нет. А то, что она, Тамарочка, будет его хоронить, что он даст ей шанс на последний роскошный спектакль, где она снова будет блистать во всей красе в роли безутешной вдовы. От этого его вдруг охватил настоящий звериный ужас и паника. Он стал задыхаться. Что делать? Он сунул руку во внутренний карман, хотел достать паспорт и выбросить, чтобы его только не вернули ей, не опознали, не нашли, сожгли и развеяли вместе с турецкими бродягами. Или как тут делают? Свалили бы в братскую могилу. Пусть так, все равно, лишь бы не в ее руки. Не в ее спектакль с безутешной вдовой, сияющей от радости. Ее вечный спектакль, которым и была ее жизнь.