— Лида очень тяжело переживала смерть отца, — сказала она. — Но сейчас у нее все хорошо. А мы все ведь этого хотим, да?

Леня неуверенно кивнул.

— Мы ведь все Лиду любим и хотим, чтобы ей хорошо было, да?! Чтобы она счастлива была?

Леня застыл и перестал дышать.

— Так вот, Лиде нашелся прекрасный жених, и она уже и замуж вышла. И счастлива.

— Но этого не может быть…

— Что? Ты кто вообще такой, чтобы тебе решать, что может и кто может? — Женщина вдруг перешла на крик. — А ну, уезжай отсюда! Бери свои костыли и костыляй! И оставь ее в покое раз и навсегда! Не морочь девчонке голову! Она тебя не любит! Не любит! И не смей тут появляться! Иначе хуже будет и тебе, и ей!! Я вам жизни не дам! Запомни!

Он развернулся и пошел прочь. Она еще долго кричала что-то ему вслед, но он не слушал. Он не хотел никого больше слушать, ему не нужны были ничьи мудрые советы и злобные угрозы, он ехал сюда ради одного — чтобы увидеть ее, свою Лидочку, тоненький цветок в пышном розовом платье — такой она всегда была у него в памяти, такой он видел ее, стоило ему закрыть глаза или задремать. Сейчас они встретятся, и он никогда больше не выпустит ее из рук, ни за что не даст никому в обиду. Конечно, он не поверил глупым россказням про замужество, как не поверил в фальшивую телеграмму. Лидочка не могла так с ним поступить. Это телеграмма была фальшивая, а у них все было-настоящему. Он быстро свернул за угол, обошел чей-то покосившийся дом под шиферной крышей и вышел на тополиную аллею. Идти было больно, но о боли он не думал, в голове были только слова, которые он собирался сказать ей прямо сейчас, их накопилось так много, целое море слов, и нельзя было потерять ни одного. Он торопился, чтобы успеть к ней до того, как домой вернется ее мать, почти бежал, почти задыхался, он ужасно волновался, но не мог сдержать улыбки, а сердце выскакивало из груди от счастья. Как он мог оставить ее так надолго, одну с таким горем, да еще с этой безумной злобной матерью. Осталось совсем чуть-чуть, вон там, на углу уже виднелись яблони в их саду, она была там, его Лидочка!

Она действительно была там. Леня подошел к забору и задохнулся — он так долго мечтал ее увидеть, а увидел и никак не мог поверить своим глазам. Конечно, это была она, но совсем другая. Он стоял за забором и не сводил с нее взгляда. Боялся позвать и только дышал и глупо счастливо улыбался. «Ну, подними голову», — повторял он ей про себя. Сейчас она почувствует, что он здесь, она его увидит. Но она почему-то ничего не почувствовала и не подняла глаз. Она была слишком занята — перед ней на земле стоял огромный железный таз с выстиранным бельем, а Лидочка протирала тряпкой веревки, натянутые между старыми яблонями. Она очень похудела и осунулась, на ней было серое ситцевое платье, стоптанные тапки, как у древней старухи, на голове полинявшая косынка, завязанная на затылке узлом, как носили в поселке взрослые замужние женщины, а на шее истертая веревка с деревянными прищепками. Как будто в сказке про Золушку наступила полночь. Ни розового платья, ни волшебных туфелек с каблучками больше не было, но все равно она была самой красивой. Леня сглотнул и набрал в легкие воздуха, чтобы позвать ее и броситься к ней, но тут она наклонилась, потянула к себе мокрый комок из старого таза, встряхнула его, расправив мокрую ткань, и перебросила через веревку рубашку. Мужскую рубашку, синюю в белую клетку. Сначала он ничего не понял, но почему-то отступил на шаг, вовремя опершись на костыль, как будто эта рубашка влепила ему мокрым рукавом жирую пощечину. Лидочка снова наклонилась, и рядом с первой рубашкой появилась еще одна, и еще. Ее отец погиб, и вряд ли она перестирывала его вещи, да и по размеру эти рубашки не могли быть его. Других мужчин у них в доме не было, а ее брат был еще совсем крохой. Еще одна рубашка. Белые майки, штаны. Значит, мужчина в доме все-таки был. Значит… Нет, он не мог в это поверить, она не могла! Вышла замуж? Но веревка у него перед глазами как будто потешалась над ним, как будто эти вещи махали ему рукавами и штанинами — пошел прочь, теперь это наша территория! И как будто этого было мало — Лидочка наклонилась и достала из таза ситцевые семейные трусы. Исподнее. Чужое исподнее.

— Да что за паразит ты такой, — вдруг зашипело у него за спиной. Он резко обернулся. — Убирайся отсюда! — повторила Лидочкина мать. — Сказала же, не появляйся тут! Не то прокляну! И тебя, и ее прокляну! Запомни мои слова! Запомни!

Он ушел, тяжело опираясь на костыли, как старик, ничего не видя перед собой. Лидочкина мать проводила его взглядом, потом открыла калитку, толкнула перед собой коляску и сказала:

— Поживей, Лида, там еще белья на две стирки. Дай бог здоровья Михалычу, что подработку тебе нашел, какие-никакие, а деньги.

Леня уехал. Катеринины взгляды и злобные крики еще долго сидели у него в голове. Но запомнил он совсем другие слова. Те, что когда-то сказала ему сама Лидочка: «Только встреть меня обязательно. Потому что я прилечу. Я обещаю! Я даю тебе слово!» Он верил только ей. Он знал, что однажды обязательно увидит ее в аэропорту. И наконец-то увидел.

— Бабуль! Бабулечка! Ты успеваешь за нами?

— Быстрее! Вон наш выход!

— Мама, не беги, там еще полно народа! Бабушке тяжело. Как вас вообще угораздило перепутать рейсы?

— Да кто ж виноват, что в эту вашу Турцию самолеты летают чуть ли не каждые полчаса!

— Всё, успели. Угомонитесь уже. Бабулечка, присядь вот тут. Посадку еще даже не объявили. Мама, дай мне рюкзак, я сбегаю переоденусь, на меня все пялятся.

— Никто на тебя не пялится, это прекрасное платье, и оно очень тебе идет. И я даже помню, кто его шил, чудесные жили у нас в городке старушки, Нюся и Муся. Анна и Мария то есть. Вот они мне его и подарили, это платье, когда…

Нина вернулась домой после репетиции студенческого капустника. Они решили ставить номер с танцами и песнями из «Стиляг», и у бабушки в шкафу, на антресоли, в старом чемодане нашлось чудесное платье! Как раз тех времен, самого модного фасона, в синий цветочек. Ниночка примерила — платье село как влитое. Оно так ей нравилось, что на генеральную репетицию она отправилась прямо в нем, а когда вернулась, дома творилось что-то непонятное: все носились, таскали туда-сюда чемоданы, открывали их, закрывали, доставали, заталкивали вещи, спотыкались об собаку Сему, — и только бабушка по-королевски восседала посреди кухни на высоком стуле с совершенно спокойным и крайне довольным видом. Оказалось, Вера перепутала время вылета, и они ужасно опаздывали. В аэропорт. То есть, конечно, на аэродром, так что Лидия Андреевна пребывала в прекрасном настроении. Чемоданы и сумки быстро побросали в багажник, а Ниночку запихнули в машину, даже не дав ей пяти минут переодеться. Она только успела сунуть спортивный костюм в рюкзак, а ноги — в кроссовки. И вот теперь весь аэропорт созерцал юную звезду студенческого мюзикла, как будто сбежавшую сюда из далекого прошлого.

Леониду не померещилось. Он и в самом деле видел точную копию Лидочки в том самом платье, которое наутро после их знакомства достала из скрипучего шкафа его тетушка.

Время шло. Точнее, время остановилось. Только почему-то на улице менялись сезоны. Под ногами сначала была пыль, потом лужи, потом листья, потом черная грязь, потом грязь резко стала серой, замерзла и превратилась в такой гололед, что шагу ступить было решительно невозможно. Ни в галошах, ни в стареньких сапожках, ни в валенках. Чтобы не упасть и не расшибиться, нужно было цеплять на обувь особое приспособление, которое смастерил для нее Михалыч из острых крышек от консервных банок и продетых в них резинок. Нацепить на сапоги и идти, врезаться в застывшую грязь каждым шагом. Вид был ужасный, старушечий, но Лиде было все равно. Главное — дойти. Из дома до работы, из больницы домой. Каждый день. Снова и снова. Время никуда не торопилось. Потом выпал снег. Почему-то не белый, а тоже сразу грязный, сразу испорченный, никому не нужный. Так все и сменялось под ногами. А наверх она теперь никогда не смотрела. Зачем нужно небо, если в нем уже не появится папин самолет. Зачем смотреть наверх, если там не будет Лени, если никто не спросит: «Давайте, я спрячу вас от дождя, давайте, я вас унесу?» Нужно просто идти, переставлять ноги, делать шаг за шагом, работать, заботиться о семье, семья — самое главное. Никакой любви нет, каждый день повторяла мама. Есть семья, и о ней надо заботиться. Любовь — это глупости, забавы, у любви всегда слишком большая цена. Семья — вот настоящее. Ради нее все. Лида только однажды попробовала возразить, что настоящей семьи у них как раз больше не было, но мать тут же раскричалась и отхлестала ее полотенцем. Она все чаще поднимала на Лиду руку, отвешивала пощечины, била наотмашь. Семья — ведь это тоже любовь, думала Лида, так почему же их семья все больше напоминала какую-то секту, выбраться из которой было невозможно. Конечно, она могла взять и просто уйти. Однажды свернуть не к больнице, а к автовокзалу, купить билет и уехать, все равно куда. От этой мысли у нее всегда наворачивались слезы, потому что на самом деле она хотела только к Лене, всегда хотела только к Лене, но она была почти уверена, она почти знала, что не нужна ему, как не нужна была папе, иначе папа не разбился бы, иначе Леня давно бы уже приехал за ней или хотя бы написал. Так что просто свернуть, просто уехать на первом попавшемся автобусе она могла бы, но она не могла. «Маму и Мишеньку не бросай», — повторял у нее в голове папин голос. «Семья — самое главное!» — звенело в ушах от материнского крика. И она шла. Из дома — на работу, после работы — сразу домой. Не опоздать, не свернуть, нигде не задержаться.