Конечно, Василий за три месяца, что в консерватории работал, все помещения обошёл (и по работе необходимо было, да и так интересно) – ведь здание старинное, с большой историей. Но на концертах в Большом зале ещё ни разу не был, так как у Маши принципы обучения от отцовских отличались. Ходили только два раза в Малый зал на фортепианные концерты.

Посадили Василия почему-то между Петром Ильичом и Машей. По правде говоря, Васе всё равно было, с кем сидеть, главное, что Маша рядом, а остальное не важно.

Было и прекрасное вступительное слово, и аплодисменты; потом музыка полилась, и Вася так в неё погрузился, что мыслей вообще никаких не стало, только ощущал себя как малую частицу, существующую внутри океана музыки; даже не сразу в себя пришёл, когда антракт объявили.

В антракте подошла Машина подруга и говорит:

– Слушала я Бэлзу и ничего не поняла, о чём он рассказывал.

– Деточка, разве ты в программке не читала, что вступительное слово на французском языке будет, кто не владеет, для тех наушники и синхронный перевод предлагаются.

– Всё-то вы шутите, Пётр Ильич, а я серьёзно говорю, и слушала я внимательно.

– Шучу я, потому что судьба у меня такой; это человек с Кавказа так говорит, потому что русский язык плохо знает.

Светка обиделась:

– Шутку понять могу, не такая тупая.

Пётр Ильич продолжил уже серьёзно:

– Света, когда ты музыку слушала, у тебя проблем с восприятием не было?

– С музыкой не было.

– Вот и хорошо, значит, хоть и непонятные слова были, а своё дело сделали. Шестая симфония Чайковского – вещь непростая для восприятия. Самое главное – Святослав Бэлза своими словами, пусть для тебя и туманными, атмосферу создал, и ты смогла музыку ощутить и понять.

Вася же сидел и задавал себе вопрос: почему же он всё понял, что Бэлза рассказывал? Музыку же не только в звуках, но и в видениях ощущал, как зарождение Вселенной: что-то разворачивалось, сжималось, приходило, множилось, исчезало, правда, цвета были только белый и чёрный; и всё как будто наперёд знал, и новый ещё не прозвучавший звук предугадывал. А последняя часть для него прологом в новую жизнь прозвучала, более светлую, чем нынешняя.

После же слов Петра Ильича понял, что это и рассказ Бэлзы, и Михаил Плетнёв со своим замечательным оркестром, и Пётр Ильич с Машей взяли его под руки и из ямки, где он находился, на горочку подняли; и с этой горочки он всё понял, увидел и осознал. Без них ничего бы с ним такого не случилось, может, и рассказ не понял бы, как Светка, а уж музыку точно в движении не увидел бы, один раз с ним такое и было.

Подумал, что это происходит с человеком, когда другой с ним своим знанием, умением поделиться хочет и щедростью своей души поднимает в выси, до которых сам он ещё не дорос.

И теперь опытом проверено – объединённые усилия урожай богаче приносят.

Два года минуло с тех пор, как Василий в Москву перебрался. Год в институте отучился. Летом, после экзаменов, в деревню приехал – и проведать, и по хозяйству помочь.

Клавдия материнским глазом заметила, что её Васечка не такой, как раньше. Стал задумчивый, рассеянный, говорит невпопад, постоянно в облаках витает или в своём блокноте зарисовки делает.

Через две недели случай представился с сыном по душам поговорить. Вася захотел её портрет написать. Клавдия по такому случаю и прическу сделала, благо волосами природа её щедро наградила, и новое платье надела, сине-голубое – в цвет глазам.

Сын посмотрел, вздохнул и говорит:

– У меня такая красота, как ты в жизни, не получится. Нарисую, как смогу, не взыщи.

– Вася, а разговаривать, когда ты рисуешь, можно?

– Почему нет, если тебе хочется, пожалуйста, только художнику во время работы диалог поддерживать трудно – здесь или работай, или языком мели.

– Тогда лучше вечером за чаем поговорим, – и застыла, только улыбку на губах и смех в глазах оставила.

Вася целиком в работу погрузился – одни короткие цепкие взгляды на мать бросал. Портрет писался быстро – работал Вася крупными мазками, в стиле импрессионистов, когда настроение на холст передать надо.

Клавдия заметила, что после такой работы сына отпускает – становится он опять близким ей человеком, без тайных уголков в душе.

Вечером стол был накрыт, отужинали. После еды Клавдия с разговором и подступила.

– Очень ты, сынок, изменился в Москве; не о внешнем я говорю – на тело и лицо ещё краше стал, возмужал; но чувствую – что-то грызет и гложет тебя изнутри. Вспомни, когда вместе жили, все обиды и горести друг другу несли. Поговоришь с родным человеком, и сразу легче становится. Может, и сейчас есть что рассказать? Поделись, плохо на сердце груз тяжёлый одному нести, вдвоём всегда легче выходит.