— Теперь многие в России так думают, иные и поступают так. — Герцен понижал меня до обыденности, делал обиходным то, что из меня вырвалось, как восторженная вера. — Скоро и правительство вынуждено будет сообразоваться с этим; быть может, пройдет немного лет, и крепостной станет свободным. После тридцати лет палачества Незабвенного иные готовы радоваться и малости.

— Неужели лоб расшибать в благодарность за самые естественные, непременные права человеческие!

— Мы народ страшно благодарный! — воскликнул Герцен лукаво, все еще испытывая меня. — Мы так привыкли, что нас душат, что когда на минуту позволят привздохнуть, то уже нам это кажется огромной милостью.

Нас прерывали. Едва разговор начался, как в кабинет вбежала младшая дочь Герцена, живая, смуглая девочка, за ней вошла ее сестра, лет десяти-одиннадцати, и повелительная гувернантка, которой Герцен, кажется, не решался перечить; дочери собрались на прогулку и пришли поцеловать отца. Заходил сын, Александр, отец представил его мне, застенчивый юноша взял приготовленную ему книгу и, уходя, смущенно оглянулся на мой мундир, теперь вошел слуга, он вполголоса, на том же скверном французском, обсуждал с Герценом провиантские дела. Солнце искоса светило в кабинет, а улицу освещало вдоль, без теней. Я снова увидел Надю и подумал, что все к лучшему; ее открытая натура страдала бы от уклончивости и обиняков Герцена.

— В воскресенье у нас здесь громкие баталии идут, — сказал Герцен, отпустив слугу. — Поляков всегда много, русские, итальянцы, французы, немцы. Мы такие концерты задаем, что с другой половины дома нам в стену стучат.

— За стеной — хозяева?

— Здесь это не принято знать: прежде десяти лет соседства и знакомиться неудобно. Я был бы рад видеть и вас с женой в воскресенье.

Он приглашал от души, но в самом намеке на возможную будущую встречу слышалось и окончание этой, единственной для меня.

— Это невозможно. Завтра мы с женой плывем в Америку.

— Новый Свет посмотреть?

— Мы уезжаем навсегда, с этим я и пришел к вам. Я устал от военной службы под началом монархии.

— Вы ведь можете и воротиться? — Всякая тень снисхождения или иронии ушла из его взгляда. — Корабли еще не сожжены?

— В России не знают, что мы навсегда. Но это так.

— Если бы я не был русский, — задумчиво сказал Герцен, — я давно уехал бы в Америку. — Он тоже встал, но на меня не смотрел, а видел ту же стену и улицу, и Надю увидел, и проводил ее взглядом. — Меня и добрейший Михайло Щепкин все уговаривал скрыться в Америку, предать свое имя забвению, не губить друзей и себя, а уж потом, спустя годы, объявиться и въехать на апостольском осле в Московский университет, под гимн, сочиненный корпуса жандармов полковником Львовым!

И мы не жаловали гатчинского Орфеуса — Львова, но упоминание его в ту именно минуту, когда Надя шла мимо, поразило меня и замкнуло мне уста; теперь я не мог заговорить с ним о Наде.

— Вне Европы только и есть два деятельных края — Америка и Россия. Америка в движений, там избыток сил, неугомонная республика хватает все дальше, на Запад. Ничего не скажешь: что растет — то юно, — И тут он спросил с неожиданной холодностью: — Почему вы ищете совета у меня?

— Я не знаю другого человека среди русских, чье слово весило бы для меня так много! — Опасаясь даже и ничтожного оттенка лести, я произнес эти слова с мрачной свирепостью, и Герцен расхохотался, как может хохотать ребенок или человек, чья совесть навсегда чиста.

— Ну, а среди европейцев? — спросил он, все еще смеясь.

— Я знаю их книги, иные — чту. Но это — наука, ей нужны века на решительные изменения, а отдельному человеку назначены короткие сроки. Я ваш читатель, а в некотором роде и жертва…

— Признаться, я в других метил: все больше в Клейнмихелей да в Незабвенного.

— Я Бельтова давно читал, преклонялся перед ним, но к себе не прикладывал. А после Карпат перечел и взвыл. Идут годы, на мне золото мундирное нарастает, как чешуя на рептилии, а что я сделал? Что успел? Потом прочел «С того берега», Колбасин дал, из первых книг, что попали в Петербург, там есть страшные слова: «у нас дома нет почвы, на которой стоял бы свободный человек!»

— Как же вы — остерегаетесь книг, теории, а главный поступок жизни по книге делаете.

— Нет! — горячо возразил я. — Я готов пойти за плугом, на паперти встать за подаянием, но только в республике; еще срок — и монархия убьет во мне человека.

— Если я скажу «нет» — разве вы послушаетесь? — Он сложил полные руки на груди и смотрел на меня в упор.

— Но если вы скажете «да», я с легким сердцем пересеку Атлантик.

— Отчего же вы не избрали Европу? Она приняла много изгнанников.

— Моя финансовая часть слишком скудна для независимой жизни в Европе. Европа предала республику, преклонилась монархии, а я хочу увидеть единственную в наш век республику. — Я приметил поспешившую к омнибусу Надю, лоснящиеся крупы лошадей и поместительный, стронувшийся с места экипаж. Надя уехала, и у меня отлегло от сердца.