Солдатушки, бравы ребятушки,

Где же ваши жены?

Наши жены — пушки заряжены,

Вот где наши жены!

Солдатушки, бравы ребятушки,

Где же ваши сестры?

Наши сестры — сабли, шашки остры,

Вот где наши сестры!

Почувствовав на себе сердитый взгляд жены, оглянулся.

— Песни поешь? Веселишься? Мои дети на фронт уходят, а тебе весело…

«Мои дети…» — острым ножом полоснули его по сердцу слова жены. Стало нестерпимо обидно и больно. Разве не одинаково любит он всех детей, разве не готов он за каждого из них отдать по капле всю свою кровь? Зачем же она так говорит?..

Рейзл была очень удручена, и Шмая понимал, что не следует сейчас заводить разговор об этом. Но все же обида не становилась меньше. Он ходил из одной комнаты в другую, не знал, за что взяться. Наконец достал из шкафа праздничный пиджак, приколол к нему орден, хорошенько, до блеска надраил его суконкой и вышел на улицу.

Ребятишки весело плескались в Ингульце, почувствовав себя самостоятельными людьми, безнадзорными. Никому, казалось, нынче дела не было до них — отцы уходят на войну, здесь остаются только матери, а их бояться нечего.

Шмая-разбойник встревоженный шагал по улице. Ему вдруг тесно стало в колонии, трудно было наблюдать, как девчата прощаются по углам со своими парнями. Он свернул к опустевшей виноградной плантации. Сюда едва доносились звуки бравурной музыки с площади. На солнце сверкали виноградные гроздья, переливаясь всеми цветами радуги. Вокруг не было ни души. Такая благодать. А денек-то какой — раздолье. Наслаждаться бы людям этой красой природы, трудиться, жить, радоваться, любить — что ж еще человеку надо? Но где там! Боже, сколько жизней уже отнято! Сколько чудесных ребят уже сложили свои буйные головы там, на границе, приняв на себя первый удар проклятого врага!

Сердце бывалого солдата сжалось от боли и досады.

Где-то там, на краю нашей земли, сражается сейчас его любимый сын со своими боевыми пограничниками. Помочь бы им. Как должно им быть трудно! Неожиданно ведь навалилась дикая фашистская орда с танками, самолетами, и земля стонет. Где-то там, в огне, мечется, верно, семья сына — жена с мальчуганом. Живы ли они? Быть бы рядом с ними, помочь им. Но как? И неожиданно возникло решение — отправиться вместе с призывниками колонии на фронт. Где-то там он их, возможно, найдет. Это не так просто? Чудес не бывает? Ничего! Горе раздирает душу, ненависть к врагу не дает покоя, и он пойдет воевать. К осени все кончено будет, и он вернется домой. Так он решил, и так он поступит!

Усталый, взволнованный вернулся Шмая в дом. Сыновья уже готовы были в путь-дорогу. Он быстро натянул на себя старую солдатскую гимнастерку с солдатским ремнем, сапоги, взял мешок, видавший виды, засунул пару белья, полотенце, кружку и ложку, буханку хлеба и кусок сала с чесноком и луком.

В соседней большой комнате было шумно. Вокруг стола расселись сыновья, их жены, соседи. Уже успели изрядно выпить за победу, за скорое возвращение домой. Ждали мать, которая разыскивала на поселке пропавшего мужа. Завидев Шмаю, вошедшего в комнату, все обрадовались:

— Гляньте, люди, как человек нарядился, как на парад! Чего, батя, так нарядился, может, и ты повестку получил явиться к призыву?

Кто-то подал ему кружку вина, и он, недолго думая, выпил, налил себе другую. Пожелав сыновьям скорее возвратиться домой, он осушил вторую кружку, но тут почувствовал, что голова у него начала чуть-чуть кружиться. Он достал патефон, поставил пластинку, стал подпевать. Сыновья и гости посмеивались, удивленно глядя на него.

— Чего вы, ребята, носы повесили? Разве так уходят новобранцы на службу? — оживился Шмая и, подойдя к окну, заметил под орехом Мишку и Олю. Он выбежал в сад, затащил обоих в дом, усадил за стол и заставил выпить вина.

Заслышав музыку в доме кровельщика, соседи стали собираться сюда. Через несколько минут в доме уже было полно людей. Пришел и Овруцкий. Ему понравилось, что Шмая-разбойник не дает людям унывать, подошел, обнял его и выпил с ним за старую дружбу.

Шмая развеселился еще больше. Дав команду, чтобы люди расступились, он пустился в пляс, а за ним, не раздумывая, пошли две бойкие молодицы.

Глядя, какие коленца выделывает кровельщик, старики только пожимали плечами, мол, совсем сдурел человек! На что это похоже — веселиться, когда у всех такое большое горе! Но Шмая не обращал ни на что внимания и продолжал плясать, втягивая в круг все больше и больше людей.

Раскрасневшаяся, запыхавшаяся, вбежала в дом Рейзл. Она остановилась на пороге и, видя, что вытворяет муж, не на шутку рассердилась.

— Может быть, уже хватит? Ты что, с ума сошел? Опять в тебе солдат заговорил? И чего ты так вырядился? — окинула она злым взглядом его солдатский мундир.

Шмая остановился, словно кто-то внезапно окатил его холодной водой. Он посмотрел на жену. Вспомнил ее слова: «…Мои дети идут на войну, а тебе весело?..» Однако при людях не хотел заводить разговор об этом и негромко сказал: