Старому солдату больше всего запомнилось то морозное зимнее утро, когда над приволжской степью прозвучали последние залпы «катюш» и на этой опаленной огнем, истерзанной земле воцарилась такая удивительная тишина.

Привыкшие к бесконечному гулу орудий, вою бомбардировщиков, к беспрерывным вражеским атакам, бойцы с тревогой прислушивались к этой тишине, и каждому она казалась неправдоподобной. Не сон ли это?

Однако это была тишина. Долгожданная, желанная тишина, когда не надо прижиматься к земле, не надо таскать снаряды, бить по приближающимся вражеским танкам и цепям автоматчиков…

И каждый уже знал, откуда эта тишина. Вокруг вражеских орд сомкнулось железное кольцо советских армий. Заснеженная степь была усеяна трупами гитлеровцев, разбитыми танками, машинами, пушками. Понурив голову, бежали они, безоружные, спрашивая, где тут плен…

Впервые за все время войны Шмая увидел, как могут ликовать наши солдаты, как могут радоваться они своей победе. Казалось, что у всех выросли крылья и никакая опасность им уже не страшна. И хоть люди безумно устали, никому не хотелось отдохнуть после многомесячных боев, все рвались на запад.

А по всем дорогам, по заснеженной притихшей степи, заваленной разбитыми вражескими танками, сбитыми самолетами и трупами, брели толпы пленных, завшивленных, опустившихся гитлеровских вояк с поднятыми руками, дрожавших от страха и вопивших: «Гитлер капут! Капут Гитлер!»

Шмая и его боевые друзья смотрели на пленных с отвращением и ненавистью. Да и как могло быть иначе, когда они видели перед собой разрушенный город, разбитые стены заводов, груды пепла и щебня, помнили холмики над могилами друзей на всех дорогах войны…

Самой тяжелой потерей за последние дни для Шмаи, как и для его товарищей на батарее, была гибель их командира, старшего лейтенанта Аджанова. Этот коренастый сильный узбек с раскосыми глазами обладал особой способностью сближать людей. Простой, скромный и трудолюбивый, в тяжелые минуты боя, когда фашистские танки подходили совсем близко, он сам становился к орудию. Он мог отстранить от пушки уставшего солдата, послать его в блиндаж поспать девяносто или сто двадцать пять минут, сам почистить орудие… Неоднократно получая за это замечания от старших начальников, он неизменно отвечал:

— Я понимаю… Но я обучаю человека чистить пушку…

— Как же, Аджанов, ты его учишь, когда сам драишь орудие, а солдат спит в блиндаже?..

Улыбаясь, он разводил руками:

— Ну, сам понимаешь, дорогой, какая может быть учеба, когда у человека глаза слипаются, он умирает спать хочет. Выспится, и наука сама ему в голову полезет…

Аджанов не был кадровым офицером. Учитель физики и математики в отдаленном узбекском селе, он после окончания артиллерийских курсов волею судеб стал офицером и военной мудрости набрался в сражениях с врагом. Это был добродушный, глубоко штатский человек, однако отлично знавший свое дело. К бойцам он относился, как к своим ученикам в школе. Хоть часто его штатские приказания: «Пожалуйста, будь добр, почисть орудие» — вызывали улыбки бойцов, но все подчиненные его искренне любили, готовы были пойти за ним в огонь и в воду. Кроме того, командир батареи отличался исключительным хладнокровием, был отчаянно смел; рядом с ним не страшно было в самые тяжелые минуты.

И вот такой человек погиб. И когда? В последнюю минуту битвы на Волге. Он стоял у орудия и, отбивая последнюю вражескую атаку, поджег немецкий танк. Аджанов упал, сердце его перестало биться в ту минуту, когда на приволжских просторах воцарилась тишина и слышались только победные салюты и охрипшие голоса немецких солдат, стоявших с поднятыми руками и бормотавших: «Гитлер капут! Капитуляция…»

Было особенно горько, что Аджанов не дожил до этой счастливой минуты.

Но что поделаешь, не воскресишь человека, будь он самым лучшим на земле. Солдаты уже привыкли подавлять в себе горечь утрат. Они могли только помянуть боевого друга в кругу товарищей тихим, ласковым словом, написать его родным теплое, душевное письмецо, а если появлялась возможность, выпить в его память добрую чарку. А теперь как раз чарка перепадала не только от старшины, когда тот привозил обед или ужин на огневую позицию. Тут и там во вражеских блиндажах и конурах, где еще недавно немцы прятались от могучего огневого вала наступающих советских армий, остались батареи бутылок с красочными этикетками — бургундское вино, коньяк, ром; были тут шведские консервы, прибалтийское сало и много-много награбленного по всей Европе.

В тихой балке, где чернели брошенные немцами в панике блиндажи, и сидел Шмая с товарищами и пил крепкий, обжигающий рот коньяк за то, чтобы никогда не забыли они своего дорогого командира Аджанова и боевого друга Данилу Лукача.

Здесь же, в блиндаже, Шмая увидел среди хлама зеркальце, поднял его, посмотрел на себя и испугался. Недолго думая, он достал из своего ранца мыло, бритву, помазок и, не глядя на то, что мороз щипал щеки, намылился и стал быстро бриться.

Только он успел умыть снегом лицо, как услыхал шум. К балке приближалось несколько офицеров и среди них широкоплечий генерал в белом полушубке и большой барашковой папахе. Солдаты вскочили со своих мест и вытянулись, как положено при встрече высокого начальства.

Генерал был чем-то озабочен. Он прошел мимо Шмаи, мельком взглянув на пожилого усатого солдата, и вдруг остановился, оглянулся, будто что-то вспомнив.

Сердце у Шмаи екнуло. Видать, заметил генерал, что хватил солдат лишнюю чарку. А этот коньяк, будь он неладен, крепкий, как сатана, и сразу жар от него бросается в лицо, в голову, и глаза начинают предательски блестеть. Неужели генерал заметил и сейчас даст взбучку? Но, с другой стороны, не верилось, что в такой хороший день генерал станет распекать солдата за то, что тот выпил лишнюю рюмку трофейного коньяка. Хотя начальство, если хочет кого-нибудь поругать, всегда найдет повод…