Моя запальчивость не очень-то нравится Тумме. Он говорит как-то уклончиво:

– Вряд ли, он сидит и ждет нас.

– А все-таки сходим!
– упрямо настаиваю я.
– Если он не совсем подонок, то, может, и вернется.

– Не вернется. Слишком хорошо я его знаю.

Но я упрямый. Если уж забору что в голову, не так-то легко меня сбить.

– Все равно сходим! Хоть выскажу ему все в лицо.

– Я бы тоже высказал, - говорит Тумме, становясь вдруг словоохотливым, - да не хочется с ним встречаться. Извините меня, но сейчас я думаю о'Нийдасе самое плохое. Мы вчера тут поспорили и наговорили друг другу грубостей. Я сказал ему, что он из тех, кто думает только о своей шкуре. Кто от страха, что другие видят их насквозь, напяливает на себя панцирь хитрых высоких слов, высасывает из пальца всякие предположения, оправдания и теории, кто все высмеивает и критикует, да еще ноет и скулит. Выходит, лучше плакаться и при этом предоставлять другим бороться с врагом, чем самому делать все возможное, чтобы задержать наступление немцев, хотя бы на миллиметр? Нет, такое умнича-ние и гроша ломаного не стоит.

Помолчав, он добавляет, как бы смутившись!

– Простите, я снова взорвался.

И, как бы опережая мои слова, заканчивает:

– Нам его не перевоспитать.

Слушаю его и сам себе не верю: неужели это наш бухгалтер?

Тем не менее я продолжаю агитировать Тумме. Я, конечно, тоже перестал уважать Нийдаса. Ясное дело, если человек смылся из батальона, он и гроша не стоит. Теперь, задним числом, и его поведение в Пярнумаа выглядит как трусость. Он ведь не сделал даже попытки оказать сопротивление бандитам поплелся за ними, словно овечка. Впрочем, оставим это. Я хочу разыскать Нийдаса и поговорить с ним только ради Хельги. Уж очень она сейчас несчастная. Ходит, глупая, с красными глазами. Наверное, и улыбнуться не в силах. Вот если бы она с прежней беззаботностью расхохоталась, тогда я сразу отстал бы от Тумме.

Словом, я не оставляю Тумме в покое, пока он не соглашается. Политрук мало верит в нашу миссию, но не запрещает нам сходить в город.

Тумме оказался прав: мы не застаем Нийдаса. Его мать говорит нам, будто Энделю дали важное поручение. Все это весьма туманно, хоть мать и пытается объяснить нам, какие ответственные дела возложены на ее сына. Выходит, будто Нийдаса куда-то командировали. Мы, конечно, не пробалтываемся матери, что ее сыночек предал своих товарищей. Зачем огорчать старуху? Ей и без нас хватает забот. Терпеть не могу таких жутко принципиальных типов, которые видят свое высокое призвание в том, чтобы растравлять всем душу.

– Соврал он, значит, матери, - сказал я на улице Тумме, догнав его.

Но ему не хочется болтать, И некоторое время мы идем молча.

У меня возникает желание зайти в главную контору. Лучше бы оно не возникало. Я забываю о моем разукрашенном синяками лице. Лишь после того, как конторщицы начинают ахать и охать, я соображаю о своей промашке. Боже упаси от этих конторских барышень! Мужчины, те не стали бы спрашивать: где, мол, вы так подрались? Меня спасает Тумме.

– Наш молодой мастер (черт подери, и он тоже поддевает) попал в плен к фашистам, - сообщает Тумме очень серьезным голосом, - дрался он, это точно, и не в кабаке себе на потеху, а воевал с настоящими бандитами.

В женщинах пробуждаются сочувствие и любопытство, и, чтобы как-то отделаться, я вынужден сострить, будто боксировал с самим Гитлером. Конторщицы обижаются, но все же оставляют меня в покое.

Вечером того же дня меня отыскивает в батальоне Ирья. Лийве. Это совсем выбивает меня из колеи. Я успеваю заметить, что она совсем растерянна и не знает, как приступить к разговору.

– Вы попали в Пярнумаа... к ним в руки?
– неуверенно начинает она.

Я киваю.

– Среди них был и Эндель Элиас?

В ее больших глазах столько отчаяния и боли, что я предпочитаю смолчать.

– Скажите мне честно.

Я по-прежнему не раскрываю рта.

– Говорят, будто вы его видели.

Тяжело отнимать у человека последнюю надежду. Я этого не умею.

Качаю в ответ головой, словно я немой и могу объясняться только знаками.

– Прошу вас, не скрывайте от меня ничего.

И тут мне вспоминаются назойливые расспросы Руутхольма: "А ты не ошибся? А ты уверен, что это был наш инженер?" До чего же мне сейчас хотелось бы, чтобы я и в самом деле ошибся! А может, я и вправду ошибся?

– Нет, я не видел там... главного инженера,

Ей-богу, в этот миг мне самому кажется, что тогда, в Вали, я обознался.

Взгляд Ирьи Лийве меняется. Глаза ее как бы оживают.

– Это правда?

– Кто вам сказал, что я видел Элиаса?

Она не отвечает, но готов побиться об заклад, что это был Нийдас. Нийдас же говорил нам, что он ходил в наркомат. Небось столкнулся там с невестой Элиаса и выболтал ей все.

– Так, значит, вы не встречали... Элиаса?

– Нет.

Сказав это, я почувствовал, что если она задаст мне этот вопрос в третий раз, то я не удержусь и скажу правду.

Сейчас, когда я снова валяюсь под стогом и гляжу на кучевые облака, я уже не уверен, правильно ли я поступил. Может, все-таки следовало сказать правду.

За эти дни, что я провел в батальоне, мне стало малость легче. Во-первых, немцы не подошли к Таллину, их задержали возле Мярьямаа. Во-вторых, настроение в батальоне бодрое Всевозможные слухи тревожат меня уже гораздо меньше. Да я их почти и не слышу: ведь Нийдас так и не вернулся.