Нужно ли говорить, что взгляд этот был глубоко ошибочен, что уже в начале нынешнего века крестьянство утратило свои примитивные взгляды и далеко не представляло однообразной, одинаково чувствующей и мыслящей массы. Крестьянство, значительная часть которого уже более тридцати лет проходила многолетнюю[226] военную службу, крестьянство, которое с каждым годом расширяло район, в пределах которого оно искало и находило разнообразные отхожие заработки, крестьянство, во многих местах фактически сливавшееся с фабричным людом, уже давно расслоилось и заключало в своей среде элементы весьма разнообразные. Искусственное отгораживание крестьян на местах их постоянного жительства от других элементов сельской жизни в порядке общественного управления отнюдь не препятствовало ни распространению в их среде, ни восприятию ими революционной пропаганды, но зато препятствовало их объединению в общем деле с представителями культурных сословий, единению, безусловно благотворному, чему наглядным примером и доказательством служила совместная работа землевладельческого элемента с крестьянским в уездных земских собраниях. Здесь крестьяне воочию и на деле убеждались, насколько представленный в земстве поместный элемент заботился об интересах народной массы. Ведь надо же наконец признать, что русское земство, horribile dictu, дворянское и землевладельческое, все свои начинания направляло исключительно в пользу крестьян, само же несло лишь земское обложение и решительно никакой личной пользы из земской работы не извлекало. Народное образование, медицина, страхование от огня, принявшие в последние годы перед революцией столь широкий размах агрономические меры — все это было рассчитано исключительно на удовлетворение нужд крестьянского населения и на условиях быта землевладельцев вовсе не отражалось. Единственно, что могло существенно интересовать землевладельцев, — проведение дорог и устройство мостов — за отсутствием достаточных средств, как известно, находилось в самом зачаточном состоянии и начало развиваться только в самое последнее время и то лишь в единичных земствах.

Опасались проникновения в крестьянскую среду революционного полуинтеллигента, но он туда проникал беспрепятственно, хотя бы и в виде наводнявших деревню бесчисленных земских статистиков, производивших решительно никому не нужные оценочные работы[227], а фактически отрезали от населения наиболее культурный и в существе своем консервативный слой.

Не подлежит сомнению, что правительство с самого освобождения крестьян, т. е. с начала 60-х годов прошлого века, находилось в очень трудном положении. В эпоху великих реформ Александра II оно горячо и искренне стремилось к развитию самодеятельности в народных массах и к их просвещению и развитию. Но на первых же шагах в этом направлении оно столкнулось с революционным движением, стремившимся использовать все принимаемые меры в своих революционных целях. Достаточно припомнить в этом отношении те воскресные школы, учреждение которых в Петербурге правительство всецело поощряло в 60-х годах, и как ими завладели революционные элементы анархического направления мысли вроде Кропоткина[228] для превращения их в центры пропаганды своих учений, в их творческом философском основании недоступных пониманию масс, но вполне понятных в их разрушительной части. Правительство имело право или, вернее, обязано было охранять государство от людей, стремившихся разрушить самые его основания, и поэтому не могло не препятствовать их деятельности. Вина русских революционных групп вовсе не ограничивается тем непосредственным неисчислимым вредом, который они принесли русскому народу своей совершенно не отвечающей уровню его умственного развития пропагандой социального и имущественного равенства, превращавшейся в упрощенном понимании массы в призыв к насильственному отобранию чужого имущества. Вина этих элементов, едва ли не самая тяжелая, заключается еще в том, что она препятствовала правительству во всех его начинаниях в деле развития народного просвещения. Лозунг «грабь награбленное» возник вовсе не в момент появления на сцене в качестве деятельной силы большевиков. Фактически он был заложен в основу учения всех разнообразных революционных кружков и толков. Борьба с этим направлением была неизбежна, и правительство можно упрекнуть не в том, что оно вело эту борьбу, а в том, что оно не только не сумело привлечь к этой борьбе культурный слой, а, наоборот, в известной мере объединило этот слой с явными врагами государства как такового. Эта роковая ошибка не сознавалась многими в правительственной среде вплоть до самого момента революции, что и разделялось в полной мере Плеве. Неудивительны поэтому мои опасения, что даже в той зачаточной форме, в которой проект крестьянского общественного управления заключал попытку объединить крестьянство воедино со всеми слоями сельского населения, он встретит с его стороны решительные возражения. Однако, к вящему моему удивлению, этого не последовало, что, вероятно, зависело в значительной степени от той архиконсервативной мотивировки, которой были сопровождены все предположенные новеллы. Правда, Стишинский, как всегда весьма внимательно изучивший обсуждавшийся проект, обратил внимание на сохранение в составе сельских обществ крестьян, автоматически, по полученному ими образовательному цензу, исключавшихся из рядов крестьянского сословия, но возражения его не встретили сочувствия у Плеве, и поэтому он на них не настаивал. Мнение начальства для Стишинского было священно.

В результате проект был единогласно присутствующими одобрен и получил санкцию Плеве, который тотчас после заседания сказал мне, что намерен исполнить выраженное мною желание и назначить меня управляющим земским отделом с возложением на меня всей организации сложной работы по пересмотру крестьянского законодательства; «если на то последует соизволение государя императора», оговорился Плеве, причем прибавил, что Его Величество придает исключительное значение предположенной реформе. Плеве неизменно и щепетильно подчеркивал, что он является лишь проводником и исполнителем царских указаний и иначе как с величайшим почтением о государе, его действиях и словах не упоминал, причем, однако, никогда не прятался за спиной царской власти, чтобы объяснить принимаемые им и не встречавшие общественного сочувствия решения и меры.

Как я уже упоминал, Плеве был, несомненно, добрым человеком, видевшим в своих сотрудниках живых людей, с нуждами которых он всегда считался, — черта, которая отнюдь не была присуща всем нашим сановникам. Проявил он свою, даже исключительную, внимательность и ко мне при объявлении о своем намерении включить меня в состав центрального управления министерства, заявив, что он желает отложить мое назначение до осени, дабы предоставить мне возможность воспользоваться обычным летним отдыхом[229], что даст мне больше сил для напряженной работы в течение зимы.

Вступив в соответствии с этим в управление земским отделом лишь в самом конце сентября 1902 г., я тотчас занялся подыскиванием лиц, способных быстро и толково, хотя бы с внешней стороны, исполнять работу по редактированию и мотивировке новых проектов положения о крестьянах. При этом я скоро убедился, что мои ближайшие сотрудники по земскому отделу для этого дела малопригодны.

Помощники управляющего отделом, число которых достигало четырех, были люди, достаточно знакомые с законодательной техникой, познания же их в области крестьянского быта были, так сказать, мелочного свойства и ни к каким общим выводам их не приводили. Так, Я.Я.Литвинов, впоследствии заменивший меня в должности управляющего земским отделом, по образованию, кстати сказать, врач, хотя и был мелким землевладельцем Симбирской губернии и последовательно занимал должности земского начальника и непременного члена губернского присутствия, но все же знаком был с крестьянскими распорядками, так сказать, лишь формально, насколько они отражались в разбиравшихся крестьянскими учреждениями делах. Творческой фантазией почтенный Яков Яковлевич не обладал, причем не был одарен и редакторскими способностями. Он был, несомненно, безукоризненно честный человек и чрезвычайно добросовестный работник, но ожидать от него какой бы то ни было смелой инициативы было бы напрасно. Впрочем, смелостью он вообще не отличался и принадлежал к числу добросовестных исполнителей, но отнюдь не людей с ярко определенными собственными взглядами. На Литвинова я мог вполне положиться в отношении ведения текущих дел, что тотчас же использовал, свалив на него почти всю обыденную работу, в полной уверенности, что всякое сколько-нибудь спорное дело он не решит, не переговорив предварительно со мной.

Иным человеком был Г.В.Глинка, впоследствии директор департамента и товарищ главноуправляющего землеустройством и земледелием в бытность таковым Кривошеина. Он был не чета Литвинову. Умный, талантливый, он был однако, скорее способен к административной организационной работе, нежели к работе кабинетной. Ведал он сельской продовольственной частью земского отдела, что поглощало все его время, и по этому одному привлечь его к деятельному участию в пересмотре крестьянского законодательства не было возможности. При этом Глинка, хотя и происходил из Смоленской губернии, был типичный хохол, не лишенный доброй доли хитрости, и отличался в особенности хохлацким упрямством и упорством; заставить его вникнуть в чужие мысли и их сколько-нибудь воспринять было чрезвычайно трудно. Любопытно, что одновременно собственных стойких убеждений он не имел, но зато твердо стоял на тех взглядах, которые в данную минуту разделял. Всего ярче это обнаружилось в вопросе крестьянского землеустройства. Во время революционного движения 1905 г. он превратился в горячего сторонника принудительного отчуждения частновладельческих земель и, служа в то время в Главном управлении землеустройства и земледелия, поддерживал направленный к осуществлению этой мысли проект Кутлера. Но вот наступила реакция, в ведомстве земледелия водворился Кривошеин, и Глинка изменил свои взгляды, всецело и искренне примкнув к мысли о повышении благосостояния крестьян посредством их переселения на обособленные хутора. Этим, однако, его превращения не кончились. Состоя во время кратковременного нахождения армии генерала Врангеля в Крыму министром земледелия, он составил проект земельного закона, на основании которого все частновладельческие земли переходили к крестьянам той волости, в пределах которой земли эти расположены. Проект этот по существу был верхом несообразности: значение его было чисто политическое, а именно направленное к привлечению симпатий крестьянского населения к Белому движению, но Глинка смотрел на него иначе и, по-видимому, искренне верил, что именно таким путем будет наилучшим образом разрешен весь аграрный вопрос, и поэтому с лихорадочной поспешностью стремился осуществить его на деле. Он даже не собирался пощадить того, что признали нужным сохранить большевики, а именно имение Фальц-Фейна Ascania Nova, с его единственным в мире рассадником самых различных диких пород животных, постепенно превращаемых в животных домашних. Впрочем, я должен сказать, что с Глинкой мы вообще как-то не сходились характерами, и хотя и сохраняли дружеские отношения, но взаимно чувствовали, что совместная работа для нас затруднительна. Моя оценка его личности поэтому, быть может, недостаточно объективна.

На должности третьего помощника управляющего отделом я застал некоего Илимова, перешедшего в Министерство внутренних дел из судебного ведомства, человека, определенно тусклого. Он ведал делами крестьянских учреждений судебного свойства и являлся одновременно как бы юрисконсультом отдела, но использовать его в области переустройства волостного суда было немыслимо. Впрочем, Илимов вскоре вернулся в Министерство юстиции, а на его место я выбрал по рекомендации сенатора А.И.Нератова К.К.Стефановича (сына протоиерея Казанского собора), занимавшего должность люблинского, а перед тем — тифлисского вице-губернатора и впоследствии назначенного сенатором. Ко времени его назначения работа по пересмотру узаконений о крестьянах была уже распределена, и потому участия в ней он не принимал, да едва ли и был бы для нее пригоден. Впоследствии он превратился преимущественно в ревизора местных крестьянских учреждений; роль эта ему вполне соответствовала.

Наконец, четвертым помощником управляющего отделом состоял Н.Н.Купреянов — человек очень серьезный и весьма толковый. По своему официальному званию Купреянов был непременным членом присутствия по крестьянским делам Царства Польского, председателем которого, по должности, состоял управляющий земским отделом; присутствие это являлось кассационной инстанцией по отношению к некоторым решениям присутствий по крестьянским делам губерний Царства Польского. Впоследствии Купреянов вплоть до мировой войны занимал должность сувалкского губернатора, откуда и был вытеснен занявшими губернию в феврале 1915 г. германскими войсками. По своим политическим взглядам Купреянов был убежденным консерватором и националистом, но, по иронии судьбы, состоял в близком родстве с наиболее передовыми земцами Костромской губернии, из которой сам происходил. Властный, требовательный по службе, он, к сожалению, отличался тяжелым характером и даже злобностью, вследствие чего был просто ненавидим как своими подчиненными, так и сослуживцами. По своему политическому облику Купреянов был типичным представителем старой русской государственности, сосредоточившей свои заботы и мысли на величии родины как целого и мало беспокоящейся о степени удовлетворения потребностей народных масс. К вопросам, касающимся русского крестьянского быта, он относился поэтому довольно равнодушно. Крестьянское дело в Царстве Польском он знал превосходно[230], причем там твердо отстаивал интересы крестьян против интересов землевладельцев, полагая, что это соответствовало русским государственным интересам.