Конюхов принял предъявленные условия. Через час Пахряев забрал скомканную нательную рубаху Лошака и даже приободрил видавшего и не такие виды уркагана. Мол, ничего дядя, все там будем, а ты уже свое пожил, дай пожить другим… Родные благодарны будут, коль узнают, придет время, горькую правду. Ну, а если не узнают, так пофиг — доброе дело делаешь, собственной смертью даешь жить другим…

Философ и моралист, однако, боец оперпункта Виктор Пахряев… Как в воду смотрел, сказав Лошаку, что «все там будут…». И, как теперь, получается, напророчил себе место в первом же ряду.

Через час, убедившись, что Лошак окочурился, Пахряев наврал старшему по караулу и улизнул домой. Уж, что там малым двигало, что даже матери родной парень не исповедовался, не сказал, что уходит навсегда, что больше не свидятся…

«Бог дураку судия. Падший человек, падший, как и другие шкурники, любит только себя одного. Ну, и поделом, получай паря…» — промелькнуло в голове Альберта, стараясь удержать дрожь в голосе, произнес разведчик натужно:

— Молодец, молодец… Витюня! Теперь дам денег, корочки дам, талоны, проездные… Накось, держи вот — чистый паспорт…

И когда довольный Тэошник стал рассматривать новенькую ксиву, Альберт, не мешкая, с левой руки одним ударом, воткнул лезвие финки солдату под ребро. Тот, так вместе с велосипедом, и повалился наземь. Успел только, прошелестеть губами, из-под которых уже сочилась кровь: «За что… почему…» — и откинул голову в сторону.

Трясущимися руками Альберт обтер запачканное лезвие о брючину бойца. Потом брезгливо прикоснулся к его шее и прощупал сонную артерию. «Кончился…» — таков вывод. Выхватив еще из податливых рук корочку паспорта, быстро стал обшаривать карманы покойника. Забрал служебное удостоверение и квиток пропуска, деньги же, сущую мелочь, брать не стал. Ключи, сильно размахнувшись, забросил в дальние кусты. Высыпал из кожаного кисета махру себе в руку, пустой мешочек вернул обратно. После чего агент огляделся и, убедившись, что не оставил лишних следов, покинул место, где лишил жизни человека вдвое моложе себя, пацана — двадцать семи лет отроду. Так, на всякий случай, присыпал махрой собственный след вплоть до спрятанного в зарослях клена мотоцикла и дальше до дороги.

Соблюдая предосторожность, Ширяев изменил обратный путь до депо, поехал в сторону северной горки. На счастье инженера роспуска составов не было, и тот проскочил надвижной путь по наземному переезду, избежав слякоти в проезде под горкой. Обогнув станционные постройки, выехал на дорожку, идущую вдоль главного пути. Выходило, что по прямой на север до самого депо — километра два. Роман Денисович редко ездил этой стороной, из-за щебня, скатившегося с путевой насыпи, разогнаться здесь не представлялось возможным. Да и так, того и гляди — мотоцикл сковырнется, не удержишь руль, и на собственной шкуре ощутишь острые грани щебенки. Вот и пришлось малой скоростью добираться до деповской дежурки, так что на обратную поездку ушло минут двадцать. Поставив «Красный октябрь» в стойло, Ширяев, поводя затекшей от напряжения спиной, направился прямоходом к конторе депо. Затворив дверь коморки на ключ, он в изнеможении плюхнулся на стул. Не желая ни о чем думать, решил подремать минут десять-пятнадцать — хотел привести себя в норму.

Да не тут-то было… Мозг противился сну. А как иначе — ведь полчаса назад он убил человека. Лишил жизни живого человека. Альберт не считал себя матерым убийцей, и потому, как ни хорохорился, чтобы преодолеть психологический барьер свершенного злодейства, мужчине требовались немалые душевные усилия. Разведчик понимал сложившуюся ситуацию здравым умом, как кажется, переступи через себя и иди дальше… Отмахнись, отстранись — дело уже в прошлом… Да и не жалко Пахряева, подумаешь, некий красноармеец, каких тысячами валят на фронтах немецкие солдаты, уничтожают без задней мысли, и правильно делают. Но нет, не так… Агент взял и убил человека, только что говорившего с ним, безоружного, доверявшего ему. Но и это не главное в подступившем внутреннем дискомфорте, а точнее гадком душевном состоянии, отвратительном настроении. В собственном ощущении Альберт не считал себя преступником, и не совершил постыдную для офицера мерзость — идет война. Но все равно провинился, сильно провинился: отнял жизнь, вот так взял и отнял, вот так запросто взял и отнял чужое существование. Боже мой… как же нелегко убить человека собственными руками…

Но и раскисать нельзя. Вспомнив испытанные психологические методики, Роман Денисович усилено задышал поочередно через каждую ноздрю, успокаивая себя.

Казнь Семена Машкова и недавнее самоубийство Лошака мало задели моральные устои разведчика, хотя и спланировал те смерти, обдумывая детали тех акций. Альберт Арнольд кадровый офицер и призван спецификой выбранной работы продумывать боевые операции и иные насильственные акции в отношении врага. Так учили, да и сам готовил себя к тому с младых ногтей.

Альберт уже и не помнил, сколько раз пришлось готовить вверенные воинские подразделения к боевым действиям. Один или вместе с другими офицерами планировал в полевом блиндаже или в штабном кабинете этапы уничтожения противника, исключая даже намек на сочувствие и человеческое участие к уготованной врагу доле. Но это было обыденное явление — положение начальствующего лица, в чью волю ввергнуты судьбы людей. Такое отстраненное состояние — непременное условие принятия решений, директив, которые определяют исход боя или сражения, победы или горького поражения. Но опять, — эти сравнения, конечно, из другой оперы…

До того Альберту Арнольду трижды доводилось самому, напрямую убивать человека. Правда, в двух случаях это произошло в боевой обстановке.

В особенности памятен первый раз, и потому, что это первый чрезвычайный случай в жизни, и потому, что в тот день состоялось боевое крещения офицера. День, к которому Альберт сознательно приуготовлял себя в предыдущие годы, день, когда стал истинным солдатом, во всех принятых на то смыслах.

Первого августа четырнадцатого года германский посол в России граф Якоб Людвиг Фридрих Вильгельм Йоаким фон Пурталес явился в Министерство иностранных дел России на Дворцовой площади.