Бокию было уже за пятьдесят, на четверть века старше Воронова. Худощавая интеллигентная физиономия Глеба Ивановича с по-еврейски выпяченной нижней губой поневоле привлекала к себе внимание каждого встречного-поперечного. Определенно, на лице читалось чистокровное дворянское происхождение, ну, а в первую очередь необычайно развитый ум и железная воля. Этот упрямец умел подчинять себе всякого собеседника, человек поначалу соглашался с предложенным мнением и через полчаса общения уже смотрел на мир глазами оппонента.

Сергей и прежде слышал уйму сплетен и домыслов о возглавляемом Бокием тайном отделе в недрах наркомата. Естественно, шифровальное дело требует немалого профессионализма, там работали не то чтобы высокообразованные люди, а эрудиты и полиглоты высшего разряда, посвященные в серьезные государственные секреты. Сей само собой разумеющийся факт не вызывал никакого любопытства чекисткой братии, интриговало другое, считалось, что в специальной лаборатории отдела пристально изучаются предметы, выходящие за пределы научного марксизма. Мистика и астрология, гипноз и парапсихология, колдовские обряды и погребальные культы, — и иные сферы, совлеченные с емким словом «нечисть», все то, что, пусть даже гипотетически, воздействует на человека, его разум и волю являлось содержанием работ сотрудников Бокия.

Сергей, в душе оставаясь христианином, поначалу с сильным недоверием относился к россказням товарищей. Коммунист не верил, что так запросто без применения физического насилия можно подчинить человека, заставить преступить моральные принципы, «по мановению волшебной палочки» сделаться, по существу, другой личностью. Существовала одна оговорка, ну, разве исключительно под гипнозом… Потом Воронов изменил прежнее мнение. Да, человек поддается зомбированию некоторыми способами. Наш мозг мало изучен, а практикуются многовековые, тысячелетние практики подчинения людей силам зла. Вот такими оккультными практиками и занимался Глеб Иванович Бокия. Странный, загадочный, закрытый человек, — внешне приветливый, даже радушный, но, если узнать поближе, — опасный…

В Вильне, после тотальной эвакуации в начале германской войны, из сорока тысяч русских (пятая часть города) к тридцатому году числилось всего семь тысяч, и это, как правило, прислуга и черный работный люд. Народ, как водится аполитичный и забитый нуждой. Кадровых пролетариев, по сути, не осталось. Сергея сразу же предупредили, что рассчитывать на помощь русских соотечественников в агентурной работе вряд ли придется. Немногочисленные коллеги-нелегалы по преимуществу сотрудничали с местными евреями, сочувственно относящихся к Советской России. Да, и если честно сказать, то советская агентура в тогдашней Литве и Виленском крае была в большинстве и представлена этой народностью. Евреи в польском Вильно чувствовали себя как рыба в воде, если разобраться говорящих на идиш там было полгорода.

Поэтому в число консультантов Воронова, включили именитого московского гебраиста. До революции тот преподавал в виленской гимназии, которая тогда размещалась в старых зданиях университета, закрытого после польского восстания Николаем I. Пожалуй, лучше профессора никто не знал Вильну: прошлое города, местные традиции, и естественно, многонациональный конгломерат, издревле обосновавшийся в этих краях. Николай Петрович, так звали ученого дядечку, много и популярно рассказывал Сергею об Ершалаиме де-Лита — Литовском Иерусалиме. Вильна считалась духовным центром европейского еврейства. Профессор подробно сообщил об ортодоксальных евреях и хасидах, о Виленском Гаоне (гении), человеке, который цитировал Тору даже в обратном порядке, кстати, Илья Ефрон (основатель «Брокгауза и Ефрона») правнук мудреца.

Николай Петрович и преподал Сергею начальный курс идиша, Воронов уже основательно знал немецкий, потому язык ашкеназов легко лег на имевшуюся у него базу. А оказавшись в Вильно, Воронов, контактируя с еврейскими подпольем, быстро натаскался шпарить на идиш, что крепко пригодилось в жизни. В Испании евреи интербригадовцы обыкновенно спрашивали русского: «Ред оф идиш? (говоришь на идиш?)». «Йо!» — отвечал Сергей, и можно было запросто пообщаться с подданным хоть какого государства. Но еще больше это помогло на Лубянке. Евреи чекисты частенько якшались на родном языке, надеясь, что русские их не понимают. А он понимал, и даже больше, чем нужно. На то и сочинили старинную поговорку: «Ойб ди выст лейбм, дарфст кенен лейрнер…» — «Хочешь жить — умей учиться…»

В тот раз Воронов обосновался на Погулянке, точнее в квартале с польским названием Gora Bouffatowa, на улочке с одноименным названием, недалеко от Лютеранского кладбища. В имперский период улица назвалась Кавказской, да и к слову, до революции этот район изобиловал каменистыми именами. Поселился Сергей на втором этаже трехэтажного дома, принадлежавшего прежде путейскому ведомству. Хозяин квартиры, опять же еврей-железнодорожник, выделил квартиранту угловую комнатенку с маленьким балкончиком, смотрящим на ухоженный зеленый спуск. Постояльца устроил и этот балкон, в случае чего с него легко сигануть вниз, да и проходной подъезд с одиночными квартирами на каждом этаже. По утрам, в особенности летом, когда воздух пронизан запахом липового цвета, Сергей любил прогуляться вниз по спуску. Пересечь проспект Мицкевича (при царе — Георгиевский) и мимо Лукишской площади пройти до костела Филиппа и Якоба, а далее к реке. Полюбоваться плавным течение вод Вилии, поразмышлять о том, что готовит день наступивший.

Легенда Воронова сработана на славу. Вечный студент скиталец, из дворян, москвичи-родители покинул Россию в двадцатом году, поначалу бежали на Кавказ, оттуда в Стамбул, потом осели в Кишиневе, где и мирно скончались в один год. Из безденежья юноше пришлось поменять ряд университетов, последним был Карлов в Праге. Теперь вот обучается на факультете германистики виленского Стефана Батория, и подрабатывает клерком на товарной станции, устроили, разумеется, по блату.

Работать против «двуйки» (второй отдел генштаба Пилсудского) и литовских подразделений: разведки-офензивы, и контрразведки-дефензивы, приходилось в сложнейших условиях. Хотя, если честно признаться, межвоенный Вильно кишел агентами всевозможных мастей, но польские власти снисходительно, и даже покровительственно относились к разведчикам стран Антанты, понимая, что те неутомимо работают против Советского Союза, граничащего с Виленским краем. А вот человеку с русским акцентом приходилось нелегко. Из-за смены власти, по природе открытые общению виленцы теперь настороженно относились к каждому чужаку. Уличная торговка, да и всякий праздный дурень немедля сообщит полицейскому, поняв, что незнакомец из Советской России, и на «просвещенный» взгляд профана — ведет себя подозрительно или недружелюбно. Даже прелестные паненки, пахнущие розовой водой, ощутив себя титульной нацией, чрезмерно возгордились и воспринимали даже галантных русских кавалеров за неотесанных мужланов, посягающих на честь истовых полячек. Сергей, по природе, человек непритязательный, но опасаясь болезненной бдительности горожан, вдвойне вынужден вести себя крайне осторожно. Вечный студент являл собой образец благовоспитанности и лояльности. Приходилось просчитывать каждый шаг, избегать маломальского конфликта с местными жителями, а уж и подавно с путейским начальством. Единственное место, где он свободно себя ощущал, так это университет. Многоязыкая свора студентов, непослушных и непоседливых, как и во все мире, служила надежным гарантом от настороженных взоров польской охранки. Как-никак поляков вынудили соблюдать университетскую автономию и потому полиция не посягали на права студентов.