Базар в один миг опустел. Так и не купил я сала. А когда домой вернулся, только там и сообразил, как близко от меня в те минуты моя смерть пролетела.

Михаил Федорович умолк и несколько минут сидел, опустив голову. Мы трое тоже не произносили ни звука.

— Да, — внезапно подняв голову, продолжал старик, — вот как все оно началось. Потом потянулись через наш городок беженцы. За беженцами вслед красноармейцы через город пошли…

Городок наш сдали без боя. Только электростанцию взорвали, отходя. Больше, пожалуй, и взрывать было нечего. Вокзал немцы сами примерно за неделю до того разбомбили.

Погрузился наш Зареченск во тьму. Ни души в ту пору на улицах не было. Даже собаки побоялись брехать… И два часа в городе стояла такая непривычная тишина. Словно насторожилось все. А потом показались мотоциклисты. И вслед за ними вошла в Зареченск первая немецкая колонна.

Новый клуб, что перед самой войною построили, фашист под комендатуру занял. По всему городу на домах, на воротах, на столбах листочки забелели. И стали солдаты народ из домов выгонять: «Шнель, шнель, рус, читайт приказ…»

Были те приказы напечатаны на двух языках: по-немецки и по-русски. Говорилось там, что в течение трех дней все жители обязаны зарегистрироваться в комендатуре и сдать любое имеющееся оружие, в том числе и охотничье со всем снаряжением. Под конец, как у них водится: «За ослушание — смертная казнь».

Солдат своих фашисты на постой по лучшим домам распределили. Ну а самые лучшие из лучших, самые чистые — для господ офицеров. И в моем доме тоже появился незваный гость — лейтенант, помощник коменданта… С денщиком. Рыжий такой денщик, на жеребца похож.

Начали враги в нашем городке хозяйничать. Нашлись, конечно, такие мерзавцы, что сразу перед врагом плясать начали. Некоторые в полицию пошли, чтобы на работу в Германию их не угнали, другие просто стали на людей доносить: кто при Советской власти отличался, на собраниях выступал, стенные газеты выпускал, агитатором был во время выборов. Вот немцы и придирались: скрыл свою верность Советской власти. По тем доносам проклятым многих арестовали.

Да, были всякие — и доносчики, и открытые предатели. Один такой особенно яро себя фашистам показывал. Хорьков Терентий. Ух и злой же был негодяй!.. Его отец — Стратон Хорьков — до революции торговлю в городе имел, бакалею. Он особенно в девятнадцатом году отличился, когда в Петрограде и в Москве голодали. Много он тогда добра наспекулировал. Ясное дело — Советская власть его сразу же за шиворот взяла, и уехал он невесть куда, в места далекие. А сын его остался. Затаил на всех злобу, а при немцах развернулся. По его доносам многих тогда похватали. Правда, недолго он лютовал. Настигла его, негодяя, партизанская кара, А случилось это как раз в тот день, к которому я и веду свой рассказ.

Много бед и зла натворили в нашем Зареченске фашисты. Молодых парней и девчат стали скопом отправлять на тяжкие работы в Германию. Кое-кто угодил и в концлагеря. А потом увидели мы, зареченцы, и первую фашистскую казнь. Не вора казнили, не бандита, а человека правильной чистоты. Главного врача нашей больницы — доктора Соловьева Николая Акимыча…

В больнице у нас Николай Акимыч работал, считайте, с двадцатого года, еще с гражданской. Замечательный был врач-хирург. Многим людям жизни спас. Все в городе его знали и считали за родного. Кроме, ясное дело, симулянтов: им Соловьев спуску не давал. Да и вообще нрава он был горячего. Видно, крепко с немцами повздорил. А дело-то, я думаю, так вышло. Стали в Зареченск прибывать первые раненые немцы. Комендант майор Гардинг приказал очистить больницу: всех больных, стало быть, вон. Ну, Николай Акимыч, видать, с ним поговорил. Не знаю, конечно, чего он там высказал немцу, только больницу все равно очистили, больных всех повыгоняли, а доктора нашего под арест. И на другой же день по городу приказ вывесили: за неподчинение германским властям Соловьева Николая Акимовича приговорить к смертной казни через повешение. На расправу-то у фашистов суд скорый.

Состоялась казнь на базарной площади. Всех, кто мог ходить, согнали немцы туда, чтобы у народа был пример, как фашистам перечить. И вот как раз на другой день появились в городе первые партизанские листовки…

Утром из дому я вышел на колодец за водой, гляжу — к воротам листочек приклеен не то тестом, не то замазкой. Написано от руки. Да вот я вам сейчас похожую покажу. Гусак-лейтенант, что в моем доме жил — мы его за важную походку и птичью голову Гусаком прозвали, — через дня три такую же с забора сорвал.

Михаил Федорович поднялся с кресла и, держась за спину, медленно разминая ноги, двинулся к комоду. Выдвинув ящик, он порылся в нем и достал пожелтевший листок.

— Ну-ка читайте.

Написано было чернильным карандашом, четкими печатными буквами. Текст совсем не стерся и не выцвел. Все можно было легко прочесть. И Вострецов стал читать вслух, а я следил по строчкам.

— «Товарищи! — читал Женька. — Вы сами можете теперь убедиться, каков новый фашистский порядок. Грабеж, виселицы, каторга. Но фашистам недолго осталось лютовать на нашей земле. Придет час расплаты. Советский народ нельзя победить. За все свои злодейства враг ответит жизнью. Смерть за смерть, кровь за кровь! Не богатства, за которыми пришли гитлеровцы, найдут они на нашей земле — найдут они здесь свою могилу. Смерть фашистским захватчикам! Смерть убийцам!..»

Не успел еще Женька дочитать листовку до конца, как раздался громкий стук в дверь. Тотчас же в дверную щель просунулась вихрастая голова Феди.

— Можно, дедушка Михаил Федорович?

— Входи, входи, — закивал старик.

Федина голова исчезла, за дверью послышалась какая-то возня, и в распахнувшуюся дверь стали входить ребята. Тут были и наши зареченские друзья, и совсем незнакомые ребята.

— Мы послушать пришли, — смущенно объяснил Федя.

— Ну, рассаживайтесь, — с улыбкой пригласил старик, — гостями будете.