Усевшись рядом со мной, толстый Тарас прошептал:

— Это Федя всех привел. Говорит: «Пойдемте тоже послушаем, как дедушка Михаил Федорович про партизан рассказывает». Ну мы и пришли.

— Так вот, — снова заговорил Митин дедушка. — Эдакие листочки стали появляться часто. Начали немцы доискиваться, кто их расклеивает, но никого найти не смогли. А через неделю, примерно, сошел с рельсов верстах в шести за станцией немецкий эшелон. Гитлеровцы станцию и пути в первую очередь починили после бомбежек, потому что дорога шла прямо на Минск. Вот один состав и ухнулся. Взрывчатки у партизан, видать, не было, так они рельс свинтили.

Тут шум по городу пошел. Из дома в дом вполголоса весть: наши, мол, близко. А фашисты озверели. Стали хватать кого попало. Приказ вышел от коменданта — на улицах после девяти не показываться, больше одного человека не собираться. Они, видать, думали, что в городе подпольщики действуют. А партизаны-то в лесах скрывались, в непролазных болотах. И одного даже вскорости люди увидели. Мне об этом сосед рассказывал, Матвей Спиридонов. Сам-то он не видел партизана, а племянник его Родион, что на лесопилке работал, даже с тем партизаном вроде бы разговаривал.

Пильщики у нас сами в лес ходили, отбирали древесину, валили и везли на лесопилку. Ну, раньше, при Советской власти, это все машинами производилось. А тут машин нет. Приходилось таскать на лошадях да на себе. Больше на себе, потому что фашисты всех оставшихся кляч реквизировали. Вот однажды и пошли заготовщики в лес. Немцев с ними не было. Те после случая на железке ходить туда опасались. Но зато посылать туда стали только тех жителей, у кого в городе семьи. Эти семьи оставались вроде заложников. Был приказ: если кто сбежит, у того всю семью начисто под пулемет. А у Родиона, Матвеева племянника, дома и мать старуха, и жена, и сынишка пяти лет, и дочка — двух годков еще нету. Он у немцев считался самым надежным — не убежит. Его старшим над командой поставили, чтобы в лес на заготовки ходить.

Вот и на этот раз пошли в лес. Начали пилить. И вдруг к ним из чащобы вышел человек. Шинель на нем военная, фуражка со звездой… Мы с Матвеем утром у колодца повстречались. Он об этом мне и сказал. С языка сорвалось. Сказал и испугался. Смотрит, глазищи пучит. В те поры все друг друга бояться стали: чуть что — и донос. А где донос, там и виселица. Я ему говорю: «Ты, Матвей, меня не один десяток лет знаешь. Разве ж я на доносчика похож?» Понял он, что я его мысли разгадал, да тут немец нас заметил: «Шнель, шнель!»

Пришлось нам разойтись. Но я думаю, что кое о чем тот незнакомец в шинели наших заготовщиков порасспросил. Ведь примерно через недели две ушел к партизанам в лес Афанасий Шкворнев. Он запросто мог им объяснить, сколько в городе немцев, кто из жителей в полицию записался. Он после мне как-то говорил, что это он привел партизан к подлецу Терентию Хорькову.

Звезда на фуражке

Я очень жалею сейчас, что не записал подробно и в точности все, что рассказывал нам Митин дедушка. Понадеялся на свою память. Правда, многое я запомнил слово в слово, кое-что после подсказал мне Женька…

Предателю Терентию Хорькову партизаны вынесли смертный приговор, и однажды ночью, пробравшись в город, привели его в исполнение.

Это произошло дней через двадцать, а может, через месяц после того, как заготовщики с лесопилки встретили в лесу незнакомого человека в шинели и фуражке с красной звездой. За этот месяц немало в городе произошло событий.

Уже на третий день после той встречи из конторы заготовительного пункта, куда крестьяне по приказу немцев везли зерно, мясо, молоко и овощи, пропала пишущая машинка. На столе, где она стояла, утром нашли листок бумаги, где крупно было написано: «Смерть фашистским захватчикам!» Вместе с машинкой исчезли кипа бумаги и копирка. Полицая, который ночью дежурил у дверей заготконторы, немцы повесили.

Патрулей теперь на улицах по ночам стало больше. Но и партизанских листовок тоже прибавилось. И напечатаны они были на машинке. И вот что удивительно: стали в тех листовках сообщаться сводки с фронта…

— Помню, — рассказывал Митин дедушка, — в одной листовке говорилось о боях под Смоленском, как там наши немцев громят. Потом еще — бой под Ельней… Но мы всегда в листовках искали про Москву. Если Москву гитлеровцы не взяли, значит, наши не сдаются. И про столицу в каждой листовке было. Москва стояла крепко. До сих пор не пойму, — добавил Михаил Федорович, — откуда им все это было известно? Радио, что ли, раздобыли? Но где? Для радио питание надобно, а у них, как после узнали, даже не было фонарей. Вот загадка!

В эти дни свалилось под откос еще два фашистских эшелона. Каждую ночь немцы устраивали в городе облавы. Ходили по домам с полицаями — искали подпольщиков. Терентий Хорьков тоже ходил. Ему ничего не стоило избить человека: женщину ли, малыша ли — все едино. Старика Лукьянова, у которого нашли во время облавы листовку, он застрелил на месте.

А старик-то и читать не умел. Листок, видать, сохранил на самокрутку: газет в городе не было, из чего крутить? Так он его, Хорьков-то, изрешетил всего пулями… Вот какой был зверь. Немало натерпелись от него люди. Но зато когда прихлопнули его партизаны, ровно какой праздник для всех настал…