В последний день января разразилась пурга. Она выла так, словно тысячи волков, сменяя друг друга, соревновались по части голоса. Пурга хватала за лицо, забиралась под бушлаты зимовщиков, студила кровь. Выходить в такую непогодь из кубрика, где горит уголь в печурке, было сущим наказанием. А выходить надо. Потом потеплело. С 4 февраля вновь ударил мороз.

Федор Ильин появился в кубрике вместе с облачком холодного воздуха.

— А морозец нынче точь-в-точь, как у нас на Тамбовщине на крещение!

Федор стряхнул снег с бушлата, снял рукавицы, плюхнул на печурку ведро со снегом, подсел к камельку, протянув к огню озябшие руки.

— Тебя, старшина, только за смертью посылать, — с обидой упрекнул Федора Иван Ладоничев. Он давно мучился болями в животе. — Мы уж тут решили, что тобой белый медведь закусил.

— В таких местах даже медведи не живут, — усмехнулся Федор.

Федор ходил за куском слежавшегося снега. Питьевая вода кончилась, а пить всем хотелось страшно. Опять в обед ели щи с солониной, а на второе — горох с солониной.

— Солонина воду любит, — сказал Иван Филиппов. — А у меня, к сведению некоторых любителей, сахарок имеется.

— А у меня заварка есть! — сообщил Федор.

— Чаевничать, значит, будем? — спросил Киреев.

— Чайку? Это можно. Но сперва надо снегу натаять, — перебил Киреева Филиппов.

— А чья нынче очередь? — спросил Федор.

— Твоя, Федя! Твоя.

— Неужто моя? — притворно удивился кочегарный старшина. — Да я совсем недавно бегал...

Ходил за снегом Федор и в самом деле долго, так как по пути заглянул на камбуз. Несколькими словами перебросился с коком Иваном Ханявкой.

— Пятый месяц зимовки пошел, а кажется, годы минули, — с тоской произнес Иван. — Спасибо, что у меня работенки хоть отбавляй. Скучать некогда, на всякие мысли времени не остается. А как ты, Федор? Маешься? В кочегарке своей, наверное, с осени не был?

— Туговато всем нынче, — вздохнул Федор. — Лучше бы мы с Семеном на своем миноносце «Смелом» лямку тянули. Там, конечно, не мед, но все-таки лучше этого ледяного царства. В кубрике дышать нечем и проветрить нельзя, по утрам и так больше пяти градусов не бывает.

— Вот так, браток, и учит жизнь уму-разуму...

— Ведь как Вилькицкий обещал. К зиме, мол, или во Владивосток вернемся, или в Архангельске якорь бросим. А получилось, что с льдинами в обнимку время коротаем. Тоскуют братишки. Я тебе про моих кочегаров скажу. Сам знаешь, как трудно им во время рейса, а сейчас у всех одно желание: плыть, делать что-то полезное, готовы по двенадцать часов в сутки уголек в топку бросать, лишь бы не сиднем сидеть. Намедни группу подбирали для всяких научных опытов. От добровольцев отбоя не было. Одно только и сердце греет — ждет Россия, когда мы самую северную дорожку проложим. Без этой веры в нужность нашего дела и руки на себя наложить недолго.

На некоторое время оба приумолкли, каждый думал о чем-то своем. Федор вспоминал товарищей по миноносцу, веселый кубрик, летние улицы Владивостока. Какими незначительными и мелкими представлялись теперь трудности, которые там, на миноносце, казались невыносимыми... Даже вахта во время шторма выглядела сущим блаженством по сравнению с «отдыхом» в ледяном царстве.

— Аркадий ничего нового про военные действия не слышал? — спросил кок.

— Вроде наши наступают.

— Куда, брат, наступают? Зачем? Вот вопрос.

— А этого не передают по телеграфу. Может быть, шифр какой есть, специально для офицеров. Для них даже во время зимовки особые условия.

— Ну, браток, тут ты хватил через край, — перебил Ильина кок. — Зимовка на севере для всех трудна. Питание для всех одинаковое. Было, правда, кое-что повкуснее, чем горох с солониной. Но... теперь почти ничего не осталось. Тают запасы продовольствия, а пополнять их нечем. Надежды на охоту оказались обманчивыми. Мяса бы нам свежего сейчас. Доктор Арнгольд никаких каш есть не может. Впроголодь живет, а сладить со своим организмом не в силах. И с лейтенантом Жоховым совсем плохо...

— А что с ним? — встрепенулся Федор Ильин.

— Нездоров. В чем только и жизнь держится: одни кости да кожа остались...

— Неужто нельзя для него ничего сделать?

— Почему нельзя. Докладывал я врачу. Прописал он из своих резервов для лейтенанта банку сгущенного молока на два дня. Больше, говорит, не могу...

Распрощавшись с коком, Ильин заторопился выполнить поручение товарищей. Выбравшись на верхнюю палубу, увидел, как в белом одеянии спит «Вайгач», засыпанный снегом. Снасти заиндевели. Реи, сходни покрыты хлопьями инея.