Дорога шла ровно — и вдруг покато устремилась вниз. И в ту же минуту вверх по косогору побежали деревья, оставляя колонну наедине с широким и темным небом.

Откуда-то издалека, из низины, долетала дробь автоматной и ружейной перестрелки. С короткими перерывами протяжно повизгивал немецкий шестиствольный миномет. Продолжали ухать орудия.

Время от времени из-за дальней черноты леса уходили в небо ракеты… Кто знает, может быть, среди них был и призыв о помощи: «Помните, мы здесь… Помните, мы здесь… Майнсфельд, Лауцен… Майнсфельд, Лауцен…» Не там ли Майнсфельд?

Борис спросил об этом пленного. Тот энергично закачал головой:

— Найн, найн. Дорт ист Куммерсдорф! [3]

— Майнсфельд — левее, — заметил подполковник.

Спуск кончился. Снова у дороги замелькали частые тени деревьев. Ударило в лицо сыростью и прохладой. Стыли близкие камыши какого-то большого озера.

Под колесами захлюпала грязь.

Впереди подскакивал на жердях гати «доджик». «Черные пехотинцы» сидели и стояли в напряженных позах, держась друг за друга.

Тонкие бревна и хворост, не выдержав тяжести «тридцатьчетверок», глубоко уходили в топь. Танки двигались, увязая по самое днище. Каждый метр давался с огромным трудом. Старший лейтенант Горпинченко уже устал материться. Сейчас он надеялся лишь на чудо, сводившееся к одному — только бы вконец не запороть двигатель!..

— А вдруг этот фриц решил стать немецким Иваном Сусаниным? — не удержался от очередного трепа Фавицкий.

— Что ж, тогда у нас есть шансы попасть в оперу, — ответил Борис.

— Но прежде чем угодить в оперу, надо основательно застрять.

— Ну, за этим дело не станет…

Но «тридцатьчетверки» все-таки прошли. Зато завязли автомашины. Все, кроме «доджика», который проскочил первым.

— Будем вытаскивать тросами, — сказал подполковник Рябкин.

К Борису подошел капитан Осадчий.

— А фрицы где? — Присутствие пленных, по-видимому, не давало ему покоя.

— Вон один!

Немец с танка Горпинченки сидел на корточках у дороги и что-то советовал шоферам застрявших машин.

— Эй! Ком хэр! [4] — позвал его Осадчий.

Тот встал и подошел к офицерам.

— Нихт гут, [5] — многозначительно произнес Осадчий, кивая на буксовавшие машины.

— Их хабе дох гезагт! Их хабе дох гезагт! — стал оправдываться пленный.

— Что он тараторит? — спросил Осадчий Бориса.

— Он, мол, говорил.

— Говорил… сука! — выругался Осадчий и пошел к своему «студебеккеру», к которому в это время прикрепляли трос. У кормы танка нетерпеливо ходил взад-вперед Горпинченко.

— Ну как, зацепили?

— Давай! — крикнул кто-то из солдат.

— Поехали! — Горпинченко подал сигнал механику-водителю. Танк рванулся вперед, и «студебеккер» пробкой выскочил из топи.

Без особых затруднений были вытащены из грязи и остальные машины.

— Фавицкий, к зампотеху!

— Заставит этот гроб ремонтировать, черт пузатый! — бросил на ходу Борису Фавицкий.

Борис подошел к «санитарке». Рая сидела молча в уголке кабины, и нельзя было понять: то ли дремлет, то ли задумалась.

Он заглянул в кабину. Рая как-то отрешенно спросила:

— Боря, ты?

— Собственной персоной!

— Оттуда ничего нет?

— Ничего. Если что будет, мигом дам знать.

— Боря!

— А?

— Ты не обижайся на меня…

— А с чего я должен обижаться на тебя? — спросил Борис и отвел взгляд.

— Не надо обижаться, — тихо повторила она.

— Команда «по машинам»! — сказал Борис. — Я пошел!.. Не грусти, Рай!..

Танк Горпинченки уже тронулся. Борис догнал его. К нему протянулось несколько рук. Он ухватился и поднялся на корму.

Было около десяти вечера, когда колонна остановилась на окраине леса. От полей, залитых лунным светом, ее отделяло всего несколько рядов деревьев и мелкий кустарник.

Зампотех и начальники служб вышли на опушку. Перед ними как на ладони лежала вся местность. Отчетливо был виден Куммерсдорф. На окраине его догорало какое-то длинное здание, не то склад, не то казарма, и свет от пожарища тускнел прямо на глазах. Вдалеке, километрах в четырех от Куммерсдорфа, темнел Майнсфельд. Стояла тишина, прерываемая редкими пулеметными и автоматными очередями. Где-то двигались танки — был слышен рокот моторов и лязганье гусениц.