– Ничего, Коля, все будет в порядке, - сказал он, касаясь ладонью моего обожженного лица.
– Хочешь шоколаду?

Не дожидаясь ответа, Хасан отломил от плитки кусочек.

– Ешь, дорогой, ешь. Скоро доберемся до Крестцов, в госпиталь. Все будет хорошо, - приговаривал штурман.

Полковая машина развернулась, и мы тронулись дальше...

Когда меня положили на операционный стол, я увидел хирурга - небольшого роста усталого мужчину.

– Ну-ну, посмотрим вашего героя, - сказал он врачу нашего полка, приехавшему вместе с Ибатулиным.

Срочные приготовления. Бинты, лекарства, инструментарий. Я чувствовал тупую боль и постанывал. Видимо, хирург резал ткань вокруг раны. Наконец я услышал, как звякнул, упав на дно тазика, первый осколок.

– Здорово же они тебя, мерзавцы, - приговаривал врач, углубляясь в рану. Осколки один за другим со звоном падали в тазик.

– Так, говоришь, вчера утром?
– спросил он стоявшего за его спиной Ивана Федоровича.

– Утром, - подтвердил тот.

– Молодцом, молодцом.

Закончив операцию, хирург выпрямился, тяжело вздохнул. Затем вытер потное лицо и, немного подумав, тихо сказал:

– Видать, в рубашке ты родился, приятель. Еще бы миллиметра два и...

Иван Федорович перебил его:

– Дело не в рубашке, коллега, а вот в этом.
– И показал хирургу мой пробитый осколком партийный билет.

– Как это произошло?
– удивился врач.

– Вопрос достаточно ясен, - вмешался в их беседу стоявший у двери Хасан Ибатулин. И штурман довольно точно нарисовал картину ранения.

– Спасли ордена и партбилет, - закончил он.

– Да, да, - быстро проговорил хирург, - если бы не было партбилета и орденов, осколки вошли бы глубже, мне не пришлось бы латать легкое и доставать из-под лопатки вот этого солдата с ружьем от Красной Звезды... Надо посмотреть еще завтра, а может быть, и послезавтра. Вы, коллега, конечно, останетесь? спросил он Ивана Федоровича.

– До завтра останемся, - ответил за врача Ибатулин.

Меня унесли в школьный класс, превращенный в госпитальную палату. Ночь прошла в кошмарном бреду. Друзья были возле меня, подавали пить, вызывали дежурную сестру.

Утром в сопровождении Лени вернулся Лелеко. Он еле держался на ногах от усталости: всю ночь помогал вывозить со станции раненых, тушить пожары и восстанавливать железнодорожные пути.

– Пришли попрощаться, - сказал Лелеко с доброй улыбкой.
– Рады, что операция прошла благополучно. Верим, все будет хорошо.

В этот день хирург снова занимался моей раной. Когда закончил, удовлетворенно произнес:

– Ну, соколик, теперь будешь жить сто лет!

Видимо, он окончательно убедился в том, что опасность миновала. Однако и на этот раз рану не зашили, а стянули металлическими скобками.

Из операционной меня унесли в другую, более светлую и чистую палату. Положили на мягкую койку с белыми простынями и пышными подушками. Прощаясь после обхода с Иваном Федоровичем и Хасаном, врач сказал:

– Вот немного подлечим Кузнецова и отправим в тыл. Там его быстро поставят на ноги.

– А мы хотели забрать его домой, - возразил Ибатулин.

– То есть как это - домой?!
– удивился врач.

– К себе в часть, - пояснил Хасан.
– У нас там есть лазарет, врачи, ну... и все прочее.

– Вот именно "прочее"!
– возмутился хирург.
– Да вы думаете, что говорите?! У него большая грудная мышца разорвана. Ему специалисты нужны, длительное лечение. А вы хотите человека оставить без руки!

Ибатулин смутился. Он не стал настаивать, но, видимо, остался при своем мнении. Я же, слушая Хасана, только радовался: уж очень не хотелось расставаться с родным полком.

Ибатулин и полковой врач тепло попрощались со мной.

– Выздоравливай побыстрее, - шепнул мне Хасан.
– А уж мы с Алексеем Борисовичем что-нибудь придумаем.

Проснувшись на другое утро, я почувствовал себя значительно лучше, чем накануне, и решил написать домой письмо. Мало ли что могла подумать Анна!

Подозвал сестру и попросил у нее карандаш и бумагу.

– Вам же двигаться нельзя, - улыбнулась девушка. У нее были усталые, но ласковые глаза.
– Вы продиктуйте, а я сама напишу, хорошо?

Она присела на угол кровати и, согнувшись над тумбочкой, написала мое послание. Конечно, это было не совсем то, что я хотел. Аня все равно будет тревожиться, увидев незнакомый почерк. Но другого выхода не было. "Через недельку, - подумал я, - мне полегчает, и тогда напишу сам".

В палате, где я лежал, подобрались хорошие ребята. И это скрашивало будни госпитальной жизни. Те, что поправлялись и уже могли ходить, ухаживали за тяжелоранеными. Обслуживающего персонала в госпитале не хватало, и это все прекрасно понимали.