Папа шагнул к плите и выключил вытяжную вентиляцию, с громким гулом уносящую прочь аппетитные мясные ароматы. Потом хлопнул себя по лбу:

— Совсем из головы вылетело! Энджи, ты же, кажется, теперь вегетарианка?

Я спрятал улыбку. В начале лета Энджи объявила, что переходит на вегетарианство, но Burning Man разбудил в ней внутреннего хищника, особенно если мы забредали в лагерь, где гостей угощали вкуснейшим барбекю.

— Ничего страшного, — успокоила Энджи. — Мясо — это всего лишь глубоко переработанная форма растительных тканей.

— Пра-а-авильно! — поддержал папа, положил ей на тарелку пару колбасок и наконец сел.

До чего же хорошо было снова собраться всей семьей за ужином, глядеть на стоящую передо мной тарелку вкусной еды и слушать, как родители ведут оживленный разговор, словно забыв на время о своем неизбывном страхе перед платежами по ипотеке и счетами из супермаркета.

Но счастье не может длиться долго. Мне непременно надо было сморозить какую-нибудь глупость.

— А знаете, какую интересную штуку я недавно узнал? Читал книгу по истории криптографии во Второй мировой войне, и там была целая глава по истории шифровальных машин — «Энигмы» и тому подобных. Ими занимались в Англии, в Блетчли-Парке.

— Какие-какие машины? — переспросила мама.

— Те, с помощью которых нацисты шифровали свои сообщения, — объяснил папа. — Даже я это знаю.

— Простите, — сухо сказала мама. — Плохо ориентируюсь в нацистских гаджетах.

— На самом деле, — Энджи проглотила большой кусок буйволиной колбаски, — «Энигмы», строго говоря, не были нацистскими. Их разработали в Нидерландах и продавали как коммерческий товар. Ими пользовались банкиры, чтобы засекречивать свои телеграммы.

— Верно, — кивнул я. — А еще ими пользовались все страны Оси. Так что первые поколения этих машин были просто прекрасны. Над ними работали превосходные инженеры. Нацисты скопировали нидерландские модели и постепенно усложняли конструкцию, добавляли новые роторы и другие детали, чтобы выдаваемые машиной шифры стали еще надежнее. На основе «Энигмы» было создано около десяти модификаций, одна другой крепче. Но в то же время все свои лучшие ресурсы они израсходовали на главную цель — уничтожение людей. Поэтому к концу войны машины превратились в грубые биметаллические коробки с двенадцатью роторами вместо первоначальных трех, но на вид они были унылыми, без изящества и лоска первых моделей. Похоже, у инженеров к тому времени настроение было хуже некуда, приходилось целыми днями надзирать за рабским трудом или чинить арифмометры в лагерях смерти. Так что, по большому счету, война стерла с шифровальных устройств всю элегантность и красоту, оставив чистый функционал, и только сумасшедшие могли бы разглядеть в этих уродцах какую-то красоту.

— Ого, — протянула Энджи. — Символично.

Я шутливо ткнул ее в плечо:

— О чем и речь. Эта небольшая иллюстрация хорошо показывает, как гибнет все хорошее, что есть в обществе. Как-нибудь покажу вам ту картинку. Машины первого поколения были потрясающими. Настоящие произведения искусства. А последние версии… Чувствовалось, что их делал глубоко несчастный человек. Вот увидите.

Папа с мамой ничего не сказали. Сначала я не придал этому значения, потом заметил, что по папиной щеке ползет слезинка. Мне стало до безумия стыдно и неловко. В полном молчании папа встал из-за стола, вышел в ванную, вернулся через несколько минут, умытый, с еще влажным лицом. Пока его не было, никто не произнес ни слова, да и после его возвращения разговор никак не возобновлялся.

Он съел несколько ложек и сказал:

— Просто удивительно, как быстро общество может скатиться в полную дикость.

Мама натянуто рассмеялась:

— Полно, Дрю, не думаю, что все так уж плохо.

Он отложил вилку, долго-предолго жевал, работал челюстями так старательно, словно желал отомстить этой несчастной колбасе.

— Ты так считаешь, Лилиан? Сегодня на нашей улице были выселены за долги жильцы из трех домов. Только за один сегодняшний день. А что касается рабского труда — вдумайся, на скольких вещах в нашем доме стоит штамп «Сделано в Китае» и как много из того, что произведено у нас в Америке, вышло из тюремных стен.

— Дрю… — попыталась остановить его мама.

— Маркус, Энджи, я прошу прощения.

— Папа, не за что… — начал я.

— Нет, я прошу у вас прощения за то, что мы оставляем вам страну в таком жалком, бедственном состоянии. Страну, где все богатства находятся в руках кучки банкиров, где максимум, на что ты можешь надеяться, это частичная занятость безо всяких социальных гарантий и пенсионного плана, где твоя единственная медицинская страховка — беречь здоровье и надеяться, что не заболеешь, где…

Он стиснул зубы и отвел глаза. Я уже видел у мамы на столе счет от страховой компании с предупреждением о том, что в случае неуплаты мы лишимся медицинской страховки. О том, что будет дальше, не хотелось даже думать.

— Ничего, пап, — выдавил я.

Даже под бородой я видел, как побледнело его лицо, вокруг глаз залегли глубокие морщины, шея покрылась складками. Он стал выглядеть лет на двадцать старше, чем в начале ужина.

— Дрю, не вешай нос, — сказала мама. — Могло быть намного хуже. Многие на свете сказали бы: нам бы ваши проблемы. Давай лучше выпьем по бокалу вина и посмотрим «Ежедневное шоу». Я записала прошлый выпуск.

Когда родители отключили кабельное телевидение, я поставил на старый компьютер программу MythTV и соорудил цифровой видеомагнитофон. Он работал только с некоторыми телеканалами HD-качества, транслируемыми в Сан-Франциско, зато автоматически конвертировал файлы так, чтобы их можно было смотреть на смартфонах или ноутбуках, и убирал рекламу.

Папа опустил глаза и ничего не ответил.

— Энджи, пойдем, — позвал я. Ужин все равно, считай, закончился, а нам предстоит еще долго копаться в даркнетовских файлах.