— Ну, этот не из наших. Хотя хрен поймёшь, морду как раздуло… Со скал, что ли, свалился?

— Волной вынесло, а утонуть-то где угодно мог, — сказал Родион.

— Нельзя его тут оставлять, — сказал бледный Костя.

— А куда, в багажник запихнуть? — взъелся водитель. — Чтоб он мне всю машину провонял? А в посёлке куда? Там морга нет. Да ну его на хрен, в самом-то деле. Поехали уже!

Костя пытался возражать, но Родион на правах старшего молча толкнул его к внедорожнику, с тем и отправились дальше. Носоглотка, чудилось, ещё долго удерживала трупный запах. И только когда стена скал по левую сторону наконец закончилась и автомобиль свернул прочь от побережья, Родион сообразил, что же в этом трупе заставляло так пристально вглядываться, что же сознание отказывалось воспринимать: слезники глаз у покойника были расположены не на внутренней, а на внешней стороне, у висков.

Да быть не может, подумал он. Просто померещилось.

В посёлке не было не только морга, но и много чего ещё: ни коммунальных служб, ни даже администрации. Дело в том, что официально посёлок не существовал уже около полутора десятков лет — на бумагах он перешёл в разряд нежилых как раз в год гибели Родионова отца, — но расселять несколько сотен оставшихся в нём жителей, в основном бывших военных, было некуда. С той поры посёлок справлялся своими силами, отрезанный от государства. Костю это обстоятельство как-то хищно радовало. Конечно, Костя был обыкновенный журналист в поисках интересного репортажа, но всё же Родиона эта его особенность глухо раздражала. Собственно, познакомились-то они именно тогда, когда всё, чем Родион жил раньше, разлетелось вдребезги. «Журналисты слетаются на беду, как мухи на говно», — говаривал отец. Когда-то в конце девяностых в его части умерло от пневмонии несколько солдат, случай с шумом докатился до материка, так что отец знал, о чём говорил.

Грунтовка, повернув, взобралась на небольшой холм, и открылся вид на посёлок — именно эту картину Родион видел в детстве из окна машины, когда с отцом возвращался домой. Сейчас туман скрывал горные кряжи, что в солнечный день сторожили горизонт, подпирая небо притуплёнными вулканическими вершинами. Все Курилы — будто склад со взрывчаткой, на одном только этом острове действующих вулканов около двадцати, и, как посмотришь вдаль — один непременно дымит. Сам посёлок, несмотря на туман, был виден как на ладони: россыпь неказистых сейсмоустойчивых трехэтажек вокруг безымянной центральной улицы, и лишь в половине из них жили люди, прочие тупо таращились тёмными глазницами пустых окон. Из нежилых домов тут утаскивали всё, включая оконные рамы.

Количество необитаемых домов, по сравнению с тем, что помнилось Родиону, явно увеличилось. А ещё неподалёку от окраины посёлка появился длинный глубокий овраг, из которого шёл какой-то белый дым.

— Что это? — спросил Родион у водителя. — Ну, провал вон там.

— Так землетрясение сильное же было, два года тому назад. Никто на всём острове ничего похожего не припомнит. Полгода все во времянках жили, боялись, что ещё тряханёт. Но ни один дом не рухнул, представляете? Во строили при Советах! А трясло — аж земля треснула.

— Почему дымит?

— Да пар это. Там, внизу, горячий источник образовался. Вы туда к краю не ходите — провалиться можно. Сваритесь вкрутую. К тому же пар ядовитый какой-то. Там ещё газы подземные выходят.

— Ну ни фига себе! И даже забором не обнесли! — азартно восхитился Костя. Родион чуть не поморщился.

— Стройматериалы тут на вес золота, — сухо заметил водитель и остановил машину. — Ну всё, приехали. Дольше трёх дней торчать тут не советую. В конце недели обещают сильный шторм. Застрять можете надолго. Я пережду прилив и вечером уеду, до темноты должен успеть. Если через три дня попутку не найдёте — звоните, заберу. Такса та же.

— А разве вы не тут живёте? — спросил Костя, выгружая рюкзаки.

— Жил раньше. Уехал после землетрясения. Вот скажите, у вас есть цель в жизни?

— Конечно. Репортажи хочу крутые делать.

Родион промолчал. Любые цели у него остались в прошлом. Его будущее было так же бессмысленно, как у заброшенных зданий посёлка.

— И у меня есть, — сказал водитель. — Жена вот, да дочка скоро замуж выйдет. Внуков хочу нянчить. Дом свой хочу построить. А это место не любит тех, у кого в жизни есть смысл.

«Смысл». Снова это отвратительное слово. Ещё год назад в жизни Родиона вроде как было полно смысла, да теперь он весь слился.

— Зря вас чёрт сюда понёс, — вдруг в сердцах сказал водитель. — Тут и раньше всё было как после атомной войны, а сейчас так вообще… В «заброшки» не суйтесь. Там, говорят, опасно.

— Отчего? — спросил Родион. — Всё детство в них с пацанами шастал.

— Ну как хотите, — водитель только рукой махнул.

Проснулся Родион от тишины. После многолетней привычки к шуму мегаполиса — даже в тихом квартале престижных новостроек круглые сутки был слышен отдалённый гул автострады — тишина казалась неестественной, будто в комнате со звукоизоляционными стенами или будто вдруг лишился слуха. Засыпал Родион под ютубовское бормотание с Костиного телефона, то и дело подвисавшее, — против ожидания, связь здесь была, пробивался даже плохонький мобильный Интернет — а теперь, с пробуждением, тишина ударила по ушам, будто две огромные ладони.

Родион подошёл к окну. Вид, знакомый едва ли не на ощупь. Всё детство он видел из окон разные вариации этой картины. Череда редко поставленных приземистых трехэтажек, дальние — «заброшки». Между домами — сколоченные из чего попало либо сделанные из пустых цистерн сарайчики-времянки, жилища на периоды землетрясений, кладовки во всё остальное время. Разнотравье с островками курильского бамбука, искорёженные ветрами плохо прижившиеся деревца, посаженные ещё при основании посёлка. Туман. Деревянные рамы сочили сырость: пластиковые здесь были роскошью. Приютил Родиона и Костю сослуживец отца, одинокий и нищий военный пенсионер. Оказалось, он уже с утра напивается на кухне — в точности как отец в последние годы жизни. Молчаливый, безразличный, с больной распухшей ногой, на которую он прямо сквозь штанину без конца прикладывал компрессы из той же водки. Родион только молча поглядел на это дело и подумал, что ему самому въевшаяся в каждую жилу Москва уже не дала бы тут выжить. Он бы даже не пил — он бы тут просто повесился.