Готлиб возразил горячо и нескромно. Он посылал к черту граждан штата Уиннемак. Стоят ли они при их ничтожестве и тупости хоть какой-либо помощи? Он непростительно обратился с апелляцией через голову Сильвы к великому оратору и патриоту, доктору Горацию Грили Траскотту, ректору университета.

Ректор Траскотт сказал:

— Право же, я слишком загружен делами, чтобы вникать в химерические проекты, как бы ни были они остроумны.

— Вы слишком заняты, чтобы вникать во что бы то ни было, кроме продажи миллионерам научных степеней honoris causa за устройство гимнастических зал, — ответил Готлиб.

На следующий день его вызвали на экстренное заседание университетского совета. Как руководитель кафедры бактериологии, Готлиб был членом этого верховного органа, и, когда он вошел в длинный зал совета с его раззолоченным потолком, тяжелыми красно-коричневыми занавесами, сумрачными портретами пионеров, он направился к своему обычному месту, не замечая перешептывания, поглощенный мыслями о далеких вещах.

— Э-э, гм, профессор Готлиб, будьте любезны сесть у того конца стола, — сказал ректор Траскотт.

Только теперь Готлиб заметил общую напряженность. Он увидел, что в зале присутствуют четверо из семи членов совета попечителей, проживающие в Зените или под Зенитом. Увидел, что рядом с Траскоттом сидит не ученый секретарь, а декан Сильва. Увидел, что среди непринужденного, казалось бы, разговора, все члены совета поглядывают на него.

Председатель ректор Траскотт объявил:

— Джентльмены, настоящему объединенному заседанию нашего совета и совета попечителей надлежит рассмотреть обвинения против профессора Макса Готлиба, выдвинутые его деканом и мною.

Готлиб точно сразу постарел.

— Эти обвинения таковы: неподчинение авторитету своего декана, своего ректора и попечителей. Измена интересам штата Уиннемак. Нарушение общепризнанной врачебной и университетской этики. Безграничный эгоцентризм. Атеизм. Упорное нежелание сработаться со своими коллегами и такая неспособность разбираться в практических делах, что становится опасным оставлять за ним руководство вверенными ему важными лабораториями и ведение кафедры. Джентльмены, каждый из этих пунктов я докажу теперь на основании собственноручных писем профессора Готлиба к декану Сильве.

И доказал.

— Готлиб, — сказал председатель Совета Попечителей, — я думаю, дело будет проще, если вы сейчас же подадите нам прошение об отставке и позволите нам расстаться по-хорошему, не заставляя нас исполнить неприятную…

— Разрази меня гром, если я подам в отставку! — Готлиб поднялся в бледном бешенстве. — Потому что у всех у вас мозгов, как у школьника, как у футбольной команды, вы искажаете мое предложение, очень точно выраженное предложение, о здоровом революционном идеале, которое лично для меня не предусматривает никакой пользы или выгоды, искажаете его в желании добиться продвижения. Эти дураки судят о чести!.. — Его длинный указательный палец рыболовным крючком тянулся за душой ректора Траскотта. — Нет, я не подам в отставку! Можете меня вышвырнуть!

— В таком случае, боюсь, мы должны попросить вас оставить зал, пока мы проведем голосование. — Голосу ректора был странно сладок для такого крупного, сильного и крепкого человека.

Готлиб укатил на своем расхлябанном велосипеде в лабораторию. Что «его отставка принята», ему сообщила по телефону развязная секретарша ректорской канцелярии.

Он терзался: «Уволить меня? Невозможно! Я главная гордость, единственная гордость этой школы лавочников!» Когда он понял, что его так-таки уволили, ему стало стыдно: зачем он дал им такую возможность! Но всего огорчительней было то, что ради попытки стать администратором он прервал священную свою работу.

Ему нужны были душевный покой и лаборатория, нужны немедленно.

Он их оставит в дураках! То-то у них вытянутся лица, когда они услышат, что его приглашает Гарвард!

Его тянуло к зрелой цивилизации Кэмбриджа и Бостона, зачем он оставался так долго в этом варварском Могалисе? Он написал доктору Энтвайлу, давая понять, что охотно примет приглашение. Он ждал телеграммы. Прождал неделю, потом пришло от Энтвайла длинное письмо, в котором тот признавался, что несколько преждевременно говорил от лица Гарвардского факультетского совета. Теперь он от имени совета передавал Готлибу привет и выражал надежду, что, может быть, со временем Гарвард будет иметь честь числить его в своих рядах, но при настоящем положении вещей…

Готлиб написал в Западную Чиппеву, что в конце концов готов подумать о принятии руководства медицинским факультетом… и получил ответ, что вакансия уже занята, что им не очень понравился тон его первого письма и что они «считают дальнейшие переговоры излишними».

В шестьдесят один год Готлиб имел сбережений всего лишь несколько сот долларов — буквально несколько сот. Как любой получивший расчет каменщик, он должен был найти работу или умереть с голоду. Он больше не был гением, негодующим из-за перерыва в творческом труде, он был жалкий, разжалованный учитель.