Однажды (об этом до сих пор рассказывают с восхищением по всей долине) в конторе уитсильванского гаража игра шла семьдесят два часа без перерыва. Гараж переделан был из конюшни; в нем были свалены длинные кнуты и попоны, и конский запах примешивался к запаху бензина.

Игроки приходили и уходили, иногда спали час-другой, тут же на полу, но в игре участвовало все время не менее четырех человек. Дым дешевых слабых папирос и дешевых крепчайших сигар витал над столом, подобный злому духу; пол был усеян окурками, спичками, старыми картами и бутылками из-под виски. Среди бойцов были Мартин Эроусмит, Алек Инглблед, парикмахер, и какой-то дорожный техник; все они разоблачились до фланелевых рубах и часами не двигались с места, теребя карты, скосив пустые глаза.

Когда Берт Тозер прослышал про этот подвиг, он убоялся за добрую славу Уитсильвании и стал нашептывать всем и каждому о дурных привычках Мартина и своем долготерпении. Так случилось, что, когда Мартин как врач достиг своей наивысшей славы и процветания, по долине Пони-Ривер поползли пересуды, что он игрок, что он «выпивает», что он никогда не ходит в церковь; и все богобоязненные граждане смаковали, сокрушаясь: «Горько видеть, как приличный молодой человек губит себя».

Мартин был столь же нетерпелив, сколь упрям. Его злили благодушные приветствия, вроде: «Оставили б вы и нам глоточек, док», или: «Если вы не слишком заняты покером, вы, может быть, заехали бы к нам взглянуть на мою жену?» Он допустил нелепую мальчишескую бестактность. Однажды он услышал, как Норблом заметил почтмейстеру: «…Парню, который зовется врачом только потому, что ему подвалило счастье с дурехой Агнес, не следовало бы напиваться и позорить…»

Мартин остановился.

— Норблом! Вы обо мне?

Лавочник медленно повернулся.

— У меня найдутся дела поважнее, чем говорить о вас, — прокудахтал он.

Когда Мартин пошел дальше, он слышал за спиной смех.

Он убеждал себя, что фермеры великодушны, что их любопытство вызвано отчасти доброжелательным интересом к нему, что оно неизбежно в деревне, где самое захватывающее событие за год — пикник, устраиваемый четвертого июля [40] воскресной школой Единого братства. Но его брала оторопь от нескончаемых, до тошноты подробных пересудов по всякому поводу. Он не мог избавиться от чувства, точно каждое слово, которое он говорил в своем кабинете, передавалось, как в рупор, из одного оттопыренного уха в другое по всем проселочным дорогам.

Он без скуки беседовал с парикмахером о рыбной ловле, без высокомерия относился к мании предсказывать погоду, но, кроме Леоры, ему не с кем было поговорить о своей работе. Ангус Дьюер был холоден, но Ангус зорко следил за каждой новинкой в технике хирургии и был ярым спорщиком. Мартин видел, что если не сопротивляться, то он под гнетом захолустного уклада не только погрязнет в боязливом благонравии, но и закоснеет в рутине рецептов и компрессов.

Но поможет ли ему встряхнуться доктор Гесселинк из Гронингена?

Мартин видел Гесселинка только раз, но он повсюду слышал о нем, как о самом честном враче на всю долину. И вот однажды Мартин надумал его навестить.

Доктор Гесселинк, человек лет сорока, был румян, высок, широкоплеч. Сразу чувствовалось, что он внимателен и не боится ничего, хотя, может быть, и страдает отсутствием воображения. Он принял Мартина без бурных восторгов, и пристальный взгляд его говорил: «Ну, что вам угодно? Я человек занятой!»

— Доктор, — разошелся Мартин, — вам не кажется, что очень трудно следить за новыми достижениями в медицине?

— Нет. Читайте медицинские журналы.

— Да, но вам… К черту, я не хочу разводить сантименты, но не кажется ли вам, что если не общаться с «китами» в столицах, то появляется умственная лень… Как бы недостаток воодушевления?

— Не нахожу! Меня достаточно воодушевляет старание помочь больному.

Мартин про себя взбунтовался: «Ладно, если ты не хочешь быть любезным, ну тебя к дьяволу!» Но он попробовал снова:

— Знаю. Но для собственного интереса… ради удовольствия способствовать росту медицины… Как нам угнаться, если у вас нет ничего — только рутина практики среди фермеров?

— Эроусмит, может быть, я к вам несправедлив, но среди вас, молодых врачей, очень многие глядят свысока на фермеров, которые выполняют свою работу лучше, чем вы свою. Вы думаете, что, если б вы жили в большом городе, с библиотеками, с медицинскими конференциями и прочим, вы развивались бы. Однако я не вижу, что вам мешает учиться дома! Вы считаете себя гораздо образованней здешних фермеров, но вот я заметил, вы говорите «киты», «к черту» и всякое такое. Много ли вы читаете? Лично я вполне доволен. Мои пациенты обеспечивают мне превосходный заработок, ценят мой труд, почтили меня избранием в Совет Попечителей школы. Я нахожу, что очень многие фермеры думают куда упорней и прямей, чем краснобаи, которых я знавал в городе. Право! Я не вижу оснований считать себя выше их. И мне не скучно!

— Да я и не считаю себя выше кого-то! — пробурчал Мартин.

Когда ехал домой, он со злостью думал о высокомерном смирении Гесселинка, но тревожное раздумье все сильнее овладевало им. Это правда: он недоучка. Его считают образованным, потому что он кончил колледж. Но разве он знает хоть что-нибудь по экономике, по истории? Что он смыслит в живописи или музыке? А поэзия? Если не считать просмотренного второпях к экзаменам, он читал из поэзии только стихи Роберта Сервиса [41] , а из прозы, кроме медицинских статей, он теперь читает только отчеты о бейсболе и отдел происшествий в миннеаполисских газетах да ковбойские рассказы в журналах.