Шрифт:
Женщина впервые испугалась. Она поняла, что времени у неё почти не осталось. И побежала.
3
Вскоре вся семья из рода Видборичей собралась в избе за завтраком. Девушки спустились из своей горницы под неодобрительные взгляды отца.
— Спите долго, — буркнул он.
Ярина и Тиша виновато опустили головы, смирно прошли на свои места. После краткой молитвы все приступили к трапезе.
— Да они опять жгли лучины до поздней ночи, — чуть насмешливо продолжил прерванную было тему брат Лан.
— Мы пряли, — робко возразила Тиша, за что и получила несильный щелчок по лбу от матери.
— Ягода калина сама себя хвалила: я-де с мёдом хороша. Видела я вашу пряжу. У Ярины хоть что-то получается, а тебе, Василиса, должно быть совестно! — Домна возмущённо обернулась к старшей дочери. — Какова пряха, такова и рубаха. Ладно, что мать одевает, а если бы свои наряды носила, стыдно людям в глаза смотреть было бы.
— А пускай на свои рубахи смотрят!
Домна от таких дерзостей застыла с крынкой в руках, не дойдя до стола. Девочки ещё ниже склонили свои повинные головушки, и даже Лан опешил от нахальства сестры. И только старая баушка сосредоточенно катала в своём беззубом рту какой-то особо вкусный кусочек и никак не отреагировала на выходку Василисы.
— Цыц! — Ивар нахмурил брови. — Не доросла ещё, чтобы людям глаза завязывать.
Далее ели молча.
На широком деревянном столе, покрытом белой льняной скатертью с красными узорами по краям, стояла нехитрая, но вкусная и сытная еда: хлеб, как водится, в центре стола, поломанный на крупные куски — резать нельзя, лежал на хлебном полотенце, котелки с дымящимся вкусным паром, один с кашей и мясом, другой — с пареной репой, яйца варёные, да молоко топлёное — варенец.
Вокруг на лавках восседала немногочисленная семья: на хозяйском месте Ивар, рядом с ним его старший сын Лан, напротив отца старенькая баушка и три старшие дочери, а далее мал мала меньше — восьмилетний Малой, пятилетняя Забава и совсем маленький Айка.
Все усердно работали ложками. Малыши смачно кусали большие куски хлеба, с громким чмоканьем запивали молоком и тут же заедали ложкой каши. Мужчины, в лице отца и сына, ели медленно, основательно. С утра уже наработались. И впереди столько всего ещё надо переделать, некогда будет отвлекаться на перекусы. Так что надо набраться сил. А что силушки даст, как не родной хлебушко?
Тиша ковырялась. Домна сидела на приставной лавке, ела кашу из общего котла, не замечая вкуса, её главной задачей было не себя потешить едой, а проследить, чтобы все встали из-за стола сытыми. А вот Тиша ей всё настроение и портила. Мать еле сдерживалась, чтобы ещё раз не щёлкнуть по её бестолковому лбу, чтобы хоть какое-то усиление придать её аппетиту.
А баушка как залезла первой ложкой в кашу, да будто невзначай, подхватила крупный кусок мяса, так теперь не знала, что с ним и делать. Жёсткий оказался, так и катала во рту, глядя как другие едят. Хотела его проглотить, да чуть не подавилась, большой оказался, не лезет в глотку. Вот беда. Баушка чуть не плакала. Так и встанешь из-за стола голодная. Но ничо. Она выкрутится. Не первый раз.
4
— Нынче видел яблоня собирается цвесть, — после завтрака обратился Ивар к жене, — пора сеять просо. Завтра начнём.
— А как же Живин день? Завтра вроде как не полагается работать?
— А что Живин день? Христиане мы теперь.
Домна промолчала. Непривычно и боязно. С детства впитала обычаи и традиции предков, а теперь вона. Но Ивар — муж. Он хозяин и всему голова. Пусть будет так, как он сказал.
— Ну и хорошо. Погода стоит добрая. А я с огородом почти управилась. Там осталось немного, сегодня как раз и закончим.
— Заканчивайте. Я там грабли подправил, а то что-то расшатались, у сарая стоят.
— А я как раз хотела тебе сказать, а ты сам доглядел, — обрадовалась Домна.
— Ну что, сын, отдохнул немного? — обратился Ивар к Лану.
— А я и не заморился.
— Тогда пойдём дальше управляться, — с этими словами Ивар пошёл во двор. Следом разошлись все.
В избе осталась одна Василиса. Она неспеша вымыла ложки и чугунки, насухо протёрла их и поставила на полку. Поправила скатерть, а потом, словно силы враз оставили её, опустилась на лавку, закрыла глаза и медленно склонила голову на руки.
Наконец, она одна. Наконец, можно отпустить огромное напряжение, которое помогало ей держаться среди родных. Наконец, она может не притворяться спокойной и не скрывать своё горе.
«Еремей! Ох, сокол мой ясный! Где ты сейчас? Где склонилась твоя головушка? Где приют нашла? Ещё недавно так хорошо всё было, и не ведали, что беда рядом, что всё рухнет в одночасье. Жили-были лебедь и лебёдушка, да налетела туча чёрная, да закрыла от лебёдушки свет-зарю. А как ушла туча чёрная, обернулась белая лебёдушка, а где лебедь мой, друг подсолнечный. А нет лебедя, осталась лебёдушка одна».