Фёдор взял несколько листов бумаги, сколотых степлером, и направился в красный угол. Зажёг лампадку, положил в тарелочку кусочек ладана, зажёг три свечи на подсвечнике, подошел к аналою, положил на него распечатки.

– Во имя Отца, – перекрестился, упал на колени, встал.

– Во имя Сына, – перекрестился, упал на колени, встал.

– Во имя Святага Духа, – перекрестился, упал на колени, встал.

– Господи, Благослови, начал предначинательные…

Акафист давался легко, мысли не разбегались в стороны, как ранее, каждое слово выверено и неторопливо. Дочитав и свершив отпуст, Фёдор положил в лампадку еще частичку ладана и опустился на колени: Святый праведный воин Феодор Ушаков, моли Бога о спасении Земли Русской…

Но на душе не стало ещё легче. Стало тяжелее. Как будто после чтения акафиста из него был вытащен скрепливающий штырь, и он, подобно детской игрушке, подобно пирамидке стал расползаться на составляющие колечки: красное, жёлтое, зелёное, синее. Красное – как я первый раз убил человека. Двух девушек. Жёлтое – второй раз, старика. Зелёное, синее, и другие, другие. Приднестровье, Абхазия, Босния, Косово, Кавказ, Новороссия, Украина.

Фёдор стоял на коленях, облокотившись локтями о скамью: – Господи, помилуй мя грешного.

По улице, надсадно рыча, прополз трактор. Дрова.

Фёдор смотрел на икону адмирала: – Святый праведный отче, а был ли в этом смысл, ведь Господь призвал нас любить друг друга. Почему же мы убиваем, вместо того, чтобы предоставить возмездие Господу. Почему?

Он не мог найти ту связующую его поступков с необходимостью их совершать. Склонить голову перед злом? Он склонял, но зло воспринимало его смирение как слабость, и становилось ещё хуже. Оно наглело, и, распоясавшись, пыталось стать абсолютом, решающим судьбы остальных. Но и это ещё не самое страшное. Самое страшное, когда злу не нужны твои деньги, вещи, и даже твоя жизнь. Оно не хочет тебя просто убить, оно хочет тебя мучить, заставить тебя кричать, и в безпомощной мольбе просить хотя бы просто убить.

Фёдор видел, как в Боснии выли от горя мужики, когда видели своих жён и дочерей со вскрытыми животами, с кишками, развешенными по забору. Как сходили с ума эти взрослые дядьки, и с безумными глазами начинали смеяться и танцевать. Он видел десяти-двенадцати летних девчонок, команду гимнасток, чей автобус попал на Донбассе в руки нациков, и не мог забыть их глаза. Тоскливые и грустные, как у собаки. Узнав, что те с ними делали, его отряд перестал брать нациков в плен. Он много, что видел, и не мог понять: – Как человек, создание Божие, может творить такое? И могло ли что-то где-то пойти не так, по-другому?

– Могло ли всё пойти по-другому, в чём наш грех? – спрашивал он себя. Грех абортов – убиения своих детишек, или грех цареубийства? Или грех отпадения от Веры? Когда? В семнадцатом? Или за триста лет до того? Что есть истина? Где она?

Умом Фёдор понимал, что любая война, любая революция выносит нечисть на поверхность, делает её законной, даёт ей власть и возможность творит мучения. И да, действительно, – всё абсолютно законно, как сейчас модно говорить – легитимно. Но Господи, почему? В чём вина грудного ребенка, что он натворил, что должны были натворить его предки, что его варят в кипятке, или разбивают голову об стену? И почему не отвечает он сам, его предок. А отвечает он, невинный и беззащитный? Ответов не было. Про себя Фёдор решил, что он воюет с одной целью, защитить тех, кто не может себя защитить. Но это было раньше. А теперь ему было больно за всё содеянное. Контузия изменила его не только внешне…

Свечи догорели, в комнате стало много темнее. Иконы обрели новый лик. И святые грозно смотрели на распростёртого пред ними человека. Тот творил земные поклоны. Раз, другой, третий. Сотый, двухсотый, трехсотый.

– Господи помилуй.

Фёдор поднялся с колен, присел на топчан. Задумался. Эх, если бы всё с начала, с первого класса. Как много можно было бы изменить. Свою жизнь. Жизнь тех девчонок, что обманул и бросил, жизнь тех парней, что погибли в Афгане, Чечне, Украине. Жизнь моей Родины, может даже…

Фёдор прервался. Горечь лет, прожитых, как ему сейчас казалось, бездарно и никчемно, стучалась в его рассудок. Её тень кружила вкруг него, сгущаясь в неведомые фигуры, распадаясь и сплетаясь в новые.

Он гнал её, но она обходила его ум по кругу, возникала с другой стороны и вкрадчиво шептала: – Феодор. Пойдём со мною. Я покажу тебе все богатства вселенной. Я дам тебе новую жизнь. Хочешь, ты проживешь ещё сто лет? Родившись сначала, хочешь? Поклонись мне и всё изменится, ты опять будешь красив, молод и богат. Женщины всего мира будут смотреть на тебя, и ты сможешь выбрать любую, какую захочешь, а хочешь ты выберешь их две, пять, десять? Хочешь? Ты будешь воителем мира, ты посрамишь своей славой полководцев всех времен и народов, и они даже в гробу будут завидовать тебе. Хочешь? Пойдём со мною.

Фёдор, пытаясь прогнать морок, перекрестился, зашептал девяностый псалом. Глупые, тщетные мечты. Жизнь дается человеку один раз, к чему это. Молодые могут что-то изменить, но что можем изменить мы, старичьё. Жизнь просочилась сквозь пальцы подобно сыпучему песку, и вот уходят последние её глотки, а он и не хочет ничего менять. И не может, и не хочет. Или все-таки хочет, да не может?

Фёдор не заметил, как его мысли стали невесомыми, он опустился опять на колени, опять положил локти и голову на скамью. Он не молился, он просто лежал. Мысли, совершив очередной виток, ослабли, превратились в лёгкую дымку, голова очистилась, опустела. Ничто не замутняло его рассудок, наступила полная чистота, исчезли все помыслы, исчезли желания, рассуждения, мнения. Исчезло всё, исчез и сам Фёдор, вместо него как будто появился другой, и он, и не он. А он, настоящий, смотрел на себя со стороны, немного приподнявшись над телом…