Шрифт:
– Сколько слепых-то! – вырвалось у Глафиры Семеновны, и она сунула одному из них полфранка.
– И хорошо здесь собирают, – отвечал доктор. – В особенности щедро им русские подают. Здешние нищие откровенны. Я разговаривал с ними, и они говорят, что времени лучшего, как русский сезон, для них нет. Вы вот будете в воскресенье в русской церкви у обедни, так посмотрите, сколько там на паперти нищих стоит! Я пришел в первый раз туда и подумал, что я на русское кладбище попал. Да вот вам мальчик при этом слепом старике. Я думал, что он старику внуком приходится и, разговаривая с мальчиком, назвал старика его дедушкой – гран-пер. Мальчик улыбнулся и отвечал мне: «Нет, он мне не дедушка, он мой хозяин, а я его доместик – слуга». – «Ах, так ты и жалованье получаешь?» – спросил я его шутя. «Да, он мне платит франк в день и дает мне два завтрака и обед». И мальчик сказал мне правду. А вот и еще сорт нищенства, – указал доктор на проходящего старика. – Продавец.
Старик нес ящичек, перекинутый на ремне через шею. В ящике лежало несколько карандашей, шпильки, две пачки конвертов и почтовая бумага.
– Да ведь и у нас есть такие нищие, – заметил Николай Иванович.
– Нет-с… Посмотрите ему на спину.
На спине старика висела дощечка, и на дощечке крупными буквами было написано: «Grand-pere Isidor Court, ne a 1804».
– «Дедушка Сидор Кур, родился в тысяча восемьсот четвертом году», – перевел доктор и спросил супругов:
– Есть у нас на Руси что-нибудь подобное?
18
Перед обедом, в пятом часу, пляж стал оживляться. Показались дамы, утренние купальщицы, значительно уж подпудренные и подкрашенные и в сопровождении маленьких собачонок. И каких собак тут только не было! Мохнатые и гладкие, с обрезанными ушами и с стоячими ушами, с хвостом, стоящим палкой кверху, голым и с кисточкой на конце, и с хвостом пушистым, опущенным книзу, как у барана. Все собаки исключительно были маленькие, ни к какой известной породе не принадлежали и отличались только своим курьезным видом, показывающим, что они побывали в руках парикмахера, который и придал им этот вид. Некоторые собаки были в попонках, хотя вовсе не было холодно, некоторые с бубенчиками на ошейничках, а одна черненькая так даже в белом кружевном воротничке. Глафира Семеновна увидала ее и рассмеялась.
– Смотрите, смотрите, какая франтиха идет! Даже в гипюровых кружевах… – сказала она.
– Здесь собаки ценятся не по породе, а по их безобразию, – заметил доктор. – Курьезными собаками часто обращают на себя внимание и нарочно для этой цели водят их с собой…
– Полноте.
– Уверяю вас. Здесь прогуливалась дней пять-шесть тому назад одна парижская дама «из легких», нарочно приезжавшая сюда в Биарриц.
– А разве есть здесь такие? – быстро спросил Николай Иванович.
– И сколько! – отвечал доктор. – Да вот если вы сегодня вечером будете в казино, так увидите их. Они являются туда часов в одиннадцать, и там у них происходит что-то вроде биржи. Так вот эта дама… Она теперь, кажется, уехала обратно в Париж… Так вот эта дама гуляла здесь по пляжу с беленькой собачкой, у которой ушки, мордочка, передние лапы и хвост были окрашены в розовый цвет. Хозяйка, одеваясь на прогулку, сама притиралась кармином и тем же кармином мазала и собачонку. Ламу эту так и звали: «мамзель с розовой собачкой». Цель была достигнута. По курьезной собачонке ее знали все. Потом…
– Позвольте… – остановила доктора Глафира Семеновна. – Вы говорите, что эти дамы устроили биржу в казино. А один наш русский знакомый часа два тому назад рассказывал, что в казино собирается только цвет здешней аристократии.
– Да, но эта аристократия дольше одиннадцати часов там не остается, а с одиннадцати начинаются свободные нравы. Ну да вы вечером увидите. А! Вот и мой патрон вылез из своей берлоги на пляж… – сказал доктор.
– Московский фабрикант? – спросили супруги Ивановы.
– Да, да… Максим Дорофеич Плеткин. Вот и его два прихлебателя с ним: один в качестве шута, а другой в качестве льстеца. Шута и льстеца с собой на свой счет привез. «Не могу, – говорит, – быть в одиночестве, нужна компания».
Показалась колоссального роста жирная фигура в горохового цвета пальто нараспашку и в московского образца картузе с белым чехлом. Фигура шагала ногами как поленьями, опираясь на палку, и колыхала животом. Широкое красное лицо фигуры, обрамленное жиденькой полуседой бородкой, улыбалось во всю ширину. Справа его шел черноусый с помятым лицом пожилой мужчина в кургузом сером пиджаке и малиновом галстуке и что-то нашептывал; слева шагал толстенький коротенький, тоже уже не первой молодости человек на кривых ножках, с маленькими бачками на прыщавом лице. Он был в испанской фуражке, и на плечах его было накинуто бурое, сильно потертое пальто-крылатка, по которому за границей всегда узнают русских. Коротенький человек тоже шевелил губами, что-то рассказывая.
– Который же льстец и который шут? – поинтересовался Николай Иванович.
– Шут в крылатке. Это актер, провинциальный комик, – отвечал доктор. – А на обязанности усача лежит только славить патрона. Вез наш Максим Дорофеич сюда в Биарриц и одну из своих дам сердца, но по дороге поссорился с ней и из Смоленска прогнал ее обратно в Москву.
Плеткин и его компания поравнялись с супругами и доктором.
– Прогуливаетесь? – встретил Плеткина доктор вопросом. – Ну, вот это и хорошо. А то сидеть и киснуть у себя дома вам просто на погибель. Дышите скорей морским-то воздухом, дышите, да уж не присаживайтесь на стулья-то, а гуляйте.
– Ладно, – проговорил Плеткин с одышкой и махнул ему рукой.
– Максим Дорофеич сейчас обыграл меня на круглом бильярде в кафе, – сообщил доктору льстец.
– Нарочно поддался, так как же не обыграть, – пробормотал Плеткин и отдулся.
– Нет, ведь на круглом бильярде я не мастак играть, – оправдывался льстец.
– И бильярд хорошо для моциона, – сказал доктор. – Но морской воздух куда лучше. Двигайтесь, двигайтесь. Хорошенько двигайтесь теперь.
– Сейчас шар полетит. Максим Дорофеич заказал итальянцу воздушный шар пустить, – сообщил доктору шут.