Из всех лиц, которые я видел в детстве, отчетливей всего мне запомнилось лицо Шано. Шано была тогда худенькой женщиной лет тридцати. Маленькая и грациозная, тонкий и яркий рот, огромные, но запавшие глаза, кожа белая как мрамор. Шано почти всегда закрывалась покрывалом до самых глаз и одевалась в белое. У Шано была чахотка.

В те времена от туберкулеза обычно умирали. Изредка попадались счастливчики, которым удавалось каким-то образом спастись.

Мы ограничили свою жизнь крохотным замкнутым мирком, и только отец мой горел желанием вырваться из этого круга. Он использовал все свои познания и возможности в медицине и брался лечить самых трудных больных, и, если хоть один из них поправлялся, он бывал по-настоящему счастлив.

В больнице было женское отделение, но отец не хотел помещать туда Шано. В сотне ярдов от больницы стояло строение барачного типа под жестяной крышей. Внутри оно делилось на шесть смежных комнат. В двух размещались санитары, в третьей были свалены сломанные кровати и всевозможный больничный хлам. Четвертую комнату занял господин смотритель и предназначил ее для дружеских встреч и карточной игры. Пятую комнату занял садовник под свои инструменты. В шестую можно было бы класть больных, если б не поверье, что тот, кто попадает туда, обязательно умрет. Отец, понятно, не верил в это, но после нескольких смертельных случаев он стал считаться с желаниями своих пациентов, и комната пустовала.

Отец не хотел положить Шано в эту комнату, поэтому он отобрал у смотрителя его карточный салон — лучшую комнату в бараке — и поместил туда Шано. Смотритель попробовал воспротивиться, но отец сказал, что ему предоставили для жилья коттедж и там он может принимать своих гостей — и мужчин, и женщин. Смотритель был в ярости, но ослушаться отца не посмел. Комнату он освободил, но стал заклятым врагом Шано.

Обыкновенно больных женского пола привозили родственники, которые оставались при больнице, чтоб за ними ухаживать. Пока шло лечение, они устраивались на какой-нибудь из больничных веранд. С Шано получилось иначе: ее привез старший брат мужа, оставил в больнице, а сам уехал. Он был очень богатым человеком, и, если бы пожелал, для Шано могли бы отдельно готовить еду и дать ей сиделку — многие богатые больные так и делали. Но он отказался от этого.

Шано вставала с первыми лучами солнца, выносила свою постель на свежий воздух и грелась в косых утренних лучах. Потом поднималась и начинала готовить себе завтрак. Была она молчалива, очень вежлива и благожелательна. Никто от нее ни разу не слышал резкого слова. А меня всегда удивляло покрывало Шано, в которое она вечно укутывалась до самых глаз.

Только раз увидел я Шано без покрывала — увидел лишь на мгновение и замер пораженный.

А вышло так: как-то я мчался из дому в больницу звать отца обедать. Было тепло и солнечно, только время от времени налетал прохладный ветер. Шано сидела на корточках у клумбы и осторожно разрыхляла землю. Внезапный порыв ветра отбросил с ее головы легкое покрывало, и я с изумлением увидел, что на ее голове нет ни единого волоска. Голова лоснилась, как папино лицо после бритья.

Когда я спросил отца об этой поразительной штуке, отец поморщился и сказал:

— Шано девушка-вдова.

— У нее не растут волосы, потому что она девушка-вдова?

— Волосы у нее растут, как у всякой женщины. Она бреет голову. Не по собственной прихоти — ей сбрили волосы. Есть такой обычай у брахманов: если девушка помолвлена, а ее жених умер, ее называют девушкой-вдовой и выбривают ей голову.

— А как может девушка и стать вдруг вдовой? — спросил я, подумав.

Отец усмехнулся.

— В день свадьбы Шано прямо под свадебным навесом умер ее муж. Вот она и стала девушкой-вдовой.

— А почему она не выйдет замуж за кого-нибудь другого?

— Нельзя.

— Почему нельзя?

— Нельзя, потому что такой обычай.

— Что за обычай?

Я не собирался оставлять отца в покое, пока он мне толком все не объяснит.

Мама бы уж давно отшлепала меня за назойливость, потому что все считали, что это еще одна моя дурная привычка. Отец никогда не мешал мне задавать бесконечные «почему?», наоборот, он даже был доволен. Но видно, на этот раз даже отец не знал, как мне ответить. Он начал напевать свою любимую песенку, а это всегда было верным признаком — либо отец не может ответить на вопрос, либо не хочет продолжать разговор.

— Были бы у нее волосы на голове, она бы еще лучше стала, — сказал я раздумчиво.

Не знаю, как оценил отец вкусы своего сына, потому что он опять ничего не сказал и всю дорогу, пока мы не пришли домой, что-то напевал себе под нос. Дома мы сразу сели за стол и разговор не возобновляли.

Но в тот же день я услышал, как смотритель Моти Рам говорил своему другу Паримал-шаху:

— … господин доктор начали очень уж интересоваться этой Шано.

— Да не может быть!

— Почему же? Собственными ушами слышал, собственными глазами видел. Сегодня как раз он уговаривал Шано отрастить волосы. Та все отказывалась, а он настаивал. И что ты думаешь? Уговорил. Согласилась она, а что ей не соглашаться? И как она согласилась, господин доктор меня в сторонку отозвал и давай — бритье головы плохо отражается на психике этой женщины, она перестает воспринимать себя как женщину, мне необходимо пробудить в ней женственность, с этим связан интерес к жизни и стремление побороть болезнь, это характерно для женщин, Моти Рам! — и пошел, и пошел.

— Господин доктор решили специализироваться по проблемам женственности, не иначе! — фыркнул Паримал-шах.

— Поживем — увидим, в чем именно проявится его мастерство!

Оба захихикали.

Мне не понравился их разговор, а уж издевательское хихиканье — и вовсе. Что плохого сделал отец, если он уговорил Шано отрастить волосы? Даже ребенку ясно, что у женщины на голове должны быть волосы. Когда моя мама расчесывала волосы до блеска, разделяла их пробором и вкалывала цветок, она нравилась мне еще больше. Неужели Моти Раму это непонятно?