Здесь своя косметика и свои моды. Вместо румян, пудры и губной помады пастушки пускают в ход масло и молоко. Вместо бриолина — все то же молоко. В Гурджане редко увидишь глиняную посуду. Животных доят в кожаные сосуды и в них же хранят молоко. Во время дойки пастушки спорят — чья коза даст больше молока, кто его больше выпьет. Когда пьешь парное молоко, то испытываешь большое наслаждение и забываешь о чае и какао. По-моему, в жизни нет ничего лучше, чем проводить дни под тунговым деревом на высоте в двенадцать тысяч футов над уровнем моря, пасти коз, играть на пастушьей дудке и утолять жажду вкусным парным молоком.

Очень интересно наблюдать, как здесь пахтают масло. Глиняных корчаг тут не водится, и масло не сбивают. В бурдюк до половины наливают молоко, потом пастушка крепко завязывает его горловину, кладет на траву и принимается месить его точь-в точь так же, как месят тесто. Волосы у пастушки рассыпаны по плечам, лицо румяное, глаза блестят, на устах звонкая горная песня, а она все месит и месит бурдюк. Не проходит и получаса, как глядишь — в бурдюке масло. Потом оставшееся молоко сливают в другой бурдюк, а масло извлекают руками наружу.

Таких мест, как Гурджан, немного на планете. Мир все больше и больше переполняется горечью и печалью. Ненатуральное молоко, фальшивая любовь, фальшивый гуманизм. Жизнь человека проходит между заводом и грязным двором, между грязным двором и грязным заводским цехом. Малыши с самого рождения ведут взрослые разговоры. Но в Гурджане старики и юноши простодушны и наивны, словно дети. Пастушки сидят у костра и при слабом свете потрескивающих тлеющих углей прядут пряжу. Жужжат веретена. Руки и лица пастушек движутся в такт веретенам, и они напоминают ярко раскрашенных марионеток.

Один из пастухов рассказывает легенду о Реми.

Реми была самой красивой девушкой во всем Гурджане. Колыбель ее висела под тунговым деревом, в тени этих деревьев она и выросла, прекрасные глаза ее отливали синевой, словно воды озера Нандан Сар. Высокий лоб ее был бел как снег, лежащий на вершинах Гурджана, и лучи заходящего солнца, целуя щеки девушки, дарили ей сияние вечности. Такая девушка, как Реми, могла быть женой только какого-нибудь бога. Молодые пастухи побаивались домогаться ее любви: ведь над девушкой была простерта тень Горного дэва — владыки Гурджана. Целыми днями Реми пребывала в одиночестве, правда, иногда она бесстрашно взбиралась на самую высокую вершину Гурджана, — видно, встречалась там с Горным дэвом. Отец и мать души в ней не чаяли, да только вот беда — никак не могли они выдать ее замуж.

Датту был простой пастух, однако он страстно полюбил Реми. Он знал, что этим обрекает себя на смерть. Его не раз предостерегали мудрые старые пастухи, да только он их не слушал. Дал знать ему об этом и сам гурджанский Горный дэв. Пастуху-рассказчику известно, что Датту пришлось однажды встретиться с владыкой Гурджана в горной долине Лак Сар. Спустилась в тот миг светлая лунная ночь. Ущелья, вершины гор, долины — все было охвачено великим безмолвием. Ни ветерка, ни звука, ни облачка, лишь бились во вселенной два сердца — Датту и Реми. Датту взял руку Реми, и в тот же миг он увидел перед собой летящий в воздухе большой снежный шар. Датту испугался и тотчас отпустил руку Реми. Снежный шар понесся вдаль, и перед глазами Датту от земли до небес протянулась снежная полоса. Реми стояла, закрыв глаза, лицо у нее было белое-белое, а Датту била дрожь, когда он поднимал глаза на снежную полосу. Только Датту не отступился от Реми и полюбил ее сильнее прежнего. Владыка Гурджана Горный дэв предостерег его еще раз. Рассказчику известно, что однажды он заставил Датту всю ночь проплутать в снежном буране. Страшная это была ночь. То Датту слышал гневный голос владыки Гурджана: «Отступись от Реми! Реми никогда не будет твоей!» — то ему чудилось, что рядом блеют овцы и козы и под тунговым деревом ярко пылает костер. Всю ночь проплутал Датту в буране, когда же на следующий день он вернулся домой, все узнали, что он не видит одним глазом, а большие пальцы ног его почернели. Но Датту по-прежнему страстно любил Реми.

— Ну, а потом что? — взволнованно спрашивает рассказчика один из пастухов.

Такие рассказы можно постоянно слышать в Гурджане. Они повествуют о любви, в них — детская фантазия, непритязательность, почтение и страх перед суровой, полной опасности, непонятной природой. В них нет ни искусных художественных приемов, ни кульминационного момента, ни стройного сюжета. Что придет в голову пастуху, о том он и сказывает. Рассказ льется свободно, вольно. Как блестящая красивая нить разматывается с шелкового кокона, так фантазия рассказчика яркими штрихами рисует какую-нибудь удивительную историю, и слово за слово — рождается легенда. Рассказчик до этого никогда и ни от кого ее не слышал, и ему самому неизвестно, «что было потом», но он продолжает свой рассказ. Кругом — ночная тишь, горит костер, а в мыслях пастушек — молодые влюбленные: Датту и Реми.

Но Риве нет никакого дела до подобных сказаний, он не любит их слушать, он недоволен тем, что, оставив горные вершины, мы избрали местом стоянки этот крохотный поселок в долине. Подобно орлу, он жаждет охоты. Его не интересуют ни девушки, похожие в отблесках костра на раскрашенных марионеток, ни пастухи, играющие на дудках, ни рассказы о недобрых проделках владыки Гурджана. Словно горный солдат, он рвется в сражения с природой, ураганами, смертью. Ему невдомек, какой огонь запалила в моей душе неверность Уши, он не ведает, что здесь, в заснеженной долине Гурджана, вспыхнуло пламя еще одного костра. Он готов нахваливать только один-единственный запах. Когда ему случается подстрелить мускусного оленя, от тотчас же с силой нажимает кулаком на мускусную железу животного, и из мускусного мешочка распространяется крепкий запах. Олень бьется в предсмертной агонии, жизнь оставляет его. Рива наклоняется над своей добычей, перехватывает рукой мускусный мешочек, ножом подрезает его края и отделяет от туловища зверя. Рива готов хвалить только мускус. Острый запах сыра вызывает у него отвращение. Волосы Зи Ши, ее одежда, тело — все пропитано этим острым запахом. Рива никак не может понять, как такой сахиб, как Джагдиш, может любить Зи Ши. Да и сам Джагдиш, должно быть, недоумевает. Не раз оба мы влюблялись в женщин-горянок, но за любовь эту мы всегда платили деньгами, одаривали возлюбленных шелковыми платочками и называли такую любовь поэтическим увлечением или временной женитьбой.

Должно быть, тот снежный буран был причиной несчастья Джагдиша: однажды увидев Зи Ши, он страстно полюбил ее. Для него перестало существовать все вокруг. Его интересовала только Зи Ши. Он не думал о ее приданом, образовании, его не шокировали ее манеры. Да и Зи Ши, должно быть, не имела обо всем этом ни малейшего представления. Джагдиш твердо решил жениться на Зи Ши. Жениться! Представляешь?! Джагдиш женится на горянке, которая скорее походит на вольную дикую птицу, — она и в глаза-то не видела самой обыкновенной софы. К тому же у отца ее нет ни клочка земли. Наверное, никогда еще и ни с кем не сыграл Горный дэв, владыка Гурджана, более злой шутки. Но Джагдиш ничего не мог поделать с собой. Сколько раз принимался я уговаривать его: «Ты что, с ума сошел? Жизнь в Гурджане не по тебе. Цивилизованный человек ушел далеко вперед от примитивной жизни кочевников. Он не живет под тунговым деревом, а строит для себя большие города. Он не довольствуется теперь только маслом да сыром, ему стали доступны сотни других прелестей жизни. Зи Ши все равно что горная муха. Спустишься с ней вниз, в долины, и палящие лучи солнца тотчас обожгут ей крылья. Подумай, что ты делаешь! В условиях, к которым ты привык, такой человек, как Зи Ши, не сумеет прожить и дня — она задохнется. В душном городе она истоскуется по заснеженным горным вершинам, по зеленым лугам. Не жена она тебе будет, а затравленный в клетке зверек. И еще — принимается ли в расчет любовь в нынешних браках? Конечно, в былые времена любовь, может быть, и имела значение. Но в обществе, в котором мы живем сейчас, наверное, проще просунуть верблюда сквозь игольное ушко, нежели встретить брак по любви. Вернешься из Гурджана — поймешь, что я был прав. Пойдешь тогда к Уше. Люди начнут потешаться над тобой, мол, Джагдиш зверька привез».