Внизу тихо журчит река. Луна зацепилась за вершину обезьяньего дерева, чтобы послушать печальную песню молодых крестьян, которым подпевают их матери, их сестры, их жены… Внезапно песня обрывается, люди молча продолжают свою работу. Налетает легкий порыв ветра — словно вздыхает обезьянье дерево. Кое-кто подсел погреться к костру. Старик тихонько просит:

— Спойте еще, дети мои! Спойте еще.

Вот и сам он запевает старинную песню — вспоминает весну своей уходящей жизни. В его слезящихся глазах трепещут желтые отблески костра, голос дрожит. Потом он замолкает и принимается поджаривать на углях кукурузный початок. Юные пастушки перешептываются между собой, слышится их звонкий смех. Пастухи поглядывают на них искоса, пряча улыбки. Вдруг молодой мужской голос затянул рассветную песню — и вот уже ее подхватили высокие голоса пастушек. Казалось, эти люди собрались в громадном храме, чтобы восславить бога своего. Сыплется кукуруза, словно бесчисленные молитвенные зерна, старый крестьянин — будто жрец, а в жертвенном огне костра пылает серая амбра и камедь, и ароматный дым стелется по храму. Все здесь дышит благородством, все — нерушимый покой и доброта природы.

Жители деревни Сару считали Путника не только дорогим гостем, они принимали его как брата. Добродушные крестьяне, простушки пастушки, дети вечно толпились вокруг него:

— Путник, сыграй на своей дудочке со струнами! Путник, сыграй на дудочке со струнами!

Анги, положив одну руку ему на плечо, другой ухватившись за смычок в его пальцах, настойчиво твердила:

— Путник, ну сыграй! Сыграй на своей дудочке со струнами!

Или кто-нибудь из сидящих под необъятной сенью обезьяньего дерева просил его порассказать о большом мире, где такие широкие долины и полноводные реки, где на мили раскинулись города, где по железным «струнам» бегут вдаль вереницы деревянных домов. Кто-то там нажимает кнопку — и сотни тысяч ламп разгоняют ночной мрак. В небе кружат «летающие кроватки», а внизу, по многолюдным улицам, гуляют прелестные пери в легчайших одеждах, сотканных из пуха куропаток…

Так миновало несколько лунных ночей. Однажды, слушая на одном из токов дудочку Фироза, Путник вдруг заметил: Анги нет. На другом токе он подсел к крестьянам и принялся лущить кукурузу. Анги среди них не было. Он пошел к третьему току, стал рассказывать о городской жизни. И тут не было Анги. На четвертом токе он вынул свою скрипку и заиграл что-то печальное. Крестьяне побросали работу на других токах и сбежались послушать «дудочку» Путника. Покоем и радостью сияли их лица. Но где же Анги?

Наконец Путник решился спросить о ней.

— Вон она, за током, — небрежно кивнул куда-то в сторону молодой крестьянин. — Все время сидела с подружками, пела, да сестра Фироза что-то ей сказала. Ну-ка, Дильшад, чем ты обидела Анги, отчего она вдруг вскочила и ушла? Набила сумку початками и работает там одна. Теперь ее не дозовешься. Киран, ты бы пошла, уговорила ее вернуться.

Киран ничего не ответила, только рассмеялась.

Обойдя площадку, Путник наткнулся на рассыпанную по земле кукурузу. Рядом, опираясь локтем о ток, полулежала Анги. Веки ее были чуть прикрыты, от лунного света вокруг головы сиял нимб.

— Анги! Анги! Анги!

Путник склонился над девушкой, обхватил руками ее голову:

— Что случилось, Анги?

Она тихонько высвободилась из объятий Путника, села и начала лущить початок. Потом проговорила жалобно, каким-то слабым голосом:

— Путник, возьми меня отсюда…

И, опустив голову, тихонько заплакала.

Путник молча выковыривал из початка зерна. Он не утешал Анги, не пытался приласкать ее. Неожиданно совсем рядом промелькнула ночная птица, стремительная, будто черная стрела. Две-три звездочки блестели и переливались вверху, как слезы Анги. А по ту сторону тока женщины пели о юной невесте, собирающейся в дом свекра. Глаза Путника устремились туда, где за горами, поросшими сосной, раскинулась его страна. Перед взором его заплясали железнодорожные колеса.

Путник счастлив: он вернулся в свой мир — в мир цивилизации. Но время от времени его тревожит мысль: «Кажется, я совершил ошибку…» Подчас, в кругу друзей, среди забавной болтовни, ему вдруг слышится трепетный голос, произносящий: «Путник… Какой ты странный, Путник!» И тогда улыбка на лице его меркнет, и он думает: «Теперь ее стадо пасется возле какого-нибудь синего ручейка, а сама она ждет меня, ждет не переставая. Ноги ее босы, взор печален, а в волосах — цветущая веточка яблони…»

Анги!

ВЕЧЕР В ГУРДЖАНЕ

Перевод В. Крашенинникова

Прости, что так долго не писал тебе. Право, трудно объяснить почему. Должно быть, оттого, что старался выбросить из головы измену Уши, а может, оттого, что я оказался свидетелем трагической любви Джагдиша и до сих пор не могу опомниться от горя.

«Как, — скажешь ты, — Джагдиш, этот толстяк (хотя, впрочем, не так-то уж он тучен), с его неизменной улыбкой, этот страстный охотник, любитель бриджа и пива, тоже способен на пылкие чувства к женщине?!»

Дорогой мой, могу ответить, что… Впрочем, нет, лучше сначала я расскажу тебе о тех краях, где мы с ним провели последние полтора месяца. Природа, окружающая нас, влияет не только на наши чувства, но и на весь уклад жизни. Насколько тесно связаны друг с другом любовь и природа, можно воочию убедиться на примере влюбленного безумца Меджнуна[14], обреченного на блуждания в пустыне, да и на примере «пробивающего горы» Фархада[15]. Впрочем, к чему далеко ходить? На твоей родине, в Пенджабе, могучие струи Ченаба хранят прекрасную историю любви Сохни и Махинвала[16].