Я на четыре года старше тебя, дни летят, и, вероятно, для меня они проходят быстрее, чем для тебя, но я борюсь с этим, немного растягивая их утром и вечером.

Ты напишешь мне вскоре снова? Жаль, что Магер в итоге не приедет. Погода вновь наладилась: голубое небо, солнце светит ясно, птицы поют – их довольно много на верфи, и при этом они разных видов; по вечерам я всегда прогуливаюсь с собакой и часто думаю о том стихотворении «Под звездами»:

Розы рядом с домом тоже цветут, а в саду – бузина и жасмин. Недавно я еще раз побывал в Триппенхёйсе, чтобы узнать, привели ли в порядок те залы, которые были закрыты, когда мы были там с тобой, но пройдет еще две недели, прежде чем их откроют для посетителей. Там было много иностранцев – французов и англичан, когда я слышу их речь, во мне просыпается много воспоминаний. И все же я не жалею, что вернулся сюда. Справедливы слова: «Life hath quicksands, life hath snares» [33] .

Как дела у госпожи Терстех? Если встретишь Мауве или пойдешь навестить его, кланяйся ему от меня, а также Хаанебекам и Роосам.

Сейчас мне нужно приступать к работе: сегодня уроков нет, но завтра утром, напротив, мне предстоит заниматься два часа подряд, и, значит, нужно основательно потрудиться. Старый Завет я освоил до Самуила включительно и сегодня вечером приступлю к Книгам Царств – когда я закончу с ними, это станет серьезным достижением. Когда я сижу и пишу, то время от времени непроизвольно делаю наброски, подобные тем, что послал тебе недавно, или, например, тому, что [я нарисовал] этим утром: Илия в пустыне под грозовым небом и на переднем плане несколько кустов терновника; в общем, ничего особенного, но порой я очень живо все это себе представляю, тогда верю, что смогу говорить об этом вдохновенно, если в будущем мне предоставят такую возможность.

Желаю тебе всего самого наилучшего, и если вдруг окажешься в Схевенингенском лесу или на пляже, поприветствуй их от меня. Если ты однажды вновь приедешь сюда, я и здесь смогу показать тебе живописные уголки. Мой ежедневный путь к Мендесу пролегает через еврейский квартал.

Хотел бы я, чтобы ты тоже мог послушать преподобного Лауриллярда.

А теперь прощай, мысленно жму руку.

123 (103). Тео Ван Гогу. Амстердам, пятница, 27 июля 1877

Амстердам, 27 июля 1877

Дорогой Тео,

благодарю за твое последнее письмо, из дому мне сообщили, что ты уже побывал у Мауве, это наверняка был хороший день, я надеюсь услышать [твой рассказ] об этом, если получится. К настоящему письму прилагаю дополнение к твоей коллекции, а именно три литографии с картин Босбоома и две Я. Вейсенбруха, я нашел их этим утром у еврейского торговца старыми книгами. Разве это не церковь в Схевенингене на гравюре с картины Босбоома? На другой литографии изображена церковь Гроотекерк в Бреде. Третья гравюра выполнена с полотна, которое было представлено на большой выставке в Париже. Те две [гравюры] Вейсенбруха запали мне в душу, – может статься, они у тебя уже есть, но, может, и нет. Продолжай собирать подобные вещи, а также книги.

В настоящее время я собираю латинские и греческие сочинения и всевозможные тексты по истории и т. д. Я работаю над одним [текстом], который посвящен Реформации, и он будет довольно длинным.

Недавно беседовал с неким молодым человеком, который только что успешно сдал вступительный экзамен в Лейденскую высшую школу, – это было непросто, он рассказал, какие вопросы ему задавали, но я все же не унываю, с Божьей помощью я пройду это испытание и последующие тоже. Мендес заверил меня, что если все пойдет хорошо, то к концу третьего месяца мы продвинемся так далеко, как он предполагал вначале.

Все же уроки греческого в самом сердце Амстердама, в самом сердце еврейского квартала, жарким и удушливым летним днем, с ощущением того, что над моей головой дамокловым мечом висят многочисленные сложные экзамены, которые будут принимать весьма ученые и хитроумные господа профессора, вызывают у меня более тягостные чувства, чем прогулка по пляжу или по брабантским пшеничным полям, где в такой день, как сейчас, должно быть очень красиво. Но мы просто должны все «преодолеть», как говорит дядя Ян.

Пару дней назад у моста Каттенбургер несколько детей упало в воду. Дядя увидел это и скомандовал отправить шлюпку c [корабля] «Макассер», который был пришвартован в доке. Вытащили одного мальчика; вместе с двумя корабельными врачами, которых послал дядя, и мужчинами, которые несли мальчика, мы отправились к аптекарю и приложили все усилия, чтобы вернуть ребенка к жизни, но нам это не удалось. Узнав об этом, его отец, который работает на верфи истопником, отнес его тело, завернутое в шерстяное одеяло, домой. Поиски продолжались еще полтора часа – полагали, что вместе с ними упала и девочка, но, к счастью, оказалось, что это было не так. Вечером я опять вернулся к этим людям: в доме было уже темно, тельце лежало неподвижно на кроватке в боковой комнате, это был очень милый мальчик. Все были очень печальны – ребенок, можно сказать, был светом этого дома, и вот этот свет угас. Хотя само по себе горе у простых людей выражается тоже просто и без достоинства, как и в случае с его матерью, тем не менее в таком доме скорби обостряются чувства, и это впечатление сопровождало меня потом весь вечер, а также позднее, когда я отправился на прогулку.