Первое начало образованию своему положил он в Благородном Московского университета пансионе, где ещё в юных летах замечена в нём особенная способность и склонность к упражнениям в словесности, и некоторые из опытов его в ней помещены в изданных тогда журналах. Поступив потом в военную службу, именно в Мариупольский гусарской полк юнкером, больше из обыкновения, существующего в сословии российского дворянства, нежели сколько по склонности, не долго в ней оставался, а вышедши в отставку тем же чином, отправился в С. Петербург для определения к статским делам. В сие-то время испытал он жребий, каковому нередко подвергаются пылкость и неопытность молодых людей; жребий, доставивший ему случай узнать столь основательно жрецов и причетников, как он сам выразился, храма Фемиды, [4] поселит в душе к поступкам их омерзение, и когда и дальнейшие опыты в жизни продолжали уверять его в том же, описать оные такими резкими чертами, какими наполнены его сочинения об них. Сей случай глубочайшее сделал в нём впечатление, и он не забыл в басне своей «Молодой Орёл», в конце которой, в предостережение подобным ему, говорит:

После столь неудачного вступления в свет по гражданской службе, которую и должен он был оставить, возвращение его из столицы в дом последовало точно почти в самое время открытия университета в Харькове. Сколько любовь к познаниям и удобность приобрести оные в сем месте, столько не меньше справедливое желание существовать морально, внесла имя его в список своекоштных студентов. Обладав уже основательно языками немецким, французским и английским, равно и теориею словесных наук, в продолжение трёхгодичного с половиною курса, он преимущественно знакомился с греческими и латинскими классиками, для чего даже брал уроки партикулярно, и практическою словесностью. Оканчивается курс, цель достигнута, ревность и успехи в науках получают должное воздаяние – степень кандидата; время получения диплома на сие достоинство было тою торжественною минутою, в которую он воскликнул:

Ключ же выразумения сего восторга в предыдущих строках находится.

По столь отличном окончании учебной, так сказать, карьеры в июне 1808 года, мысль об устроении себя на будущее время заняла нашего автора. Почему, отправившись в деревню, родителем ему в наследство назначенную, принял её под надзор свой, стараясь между тем приискать себе достойную подругу жизни. Вскоре Промысл указал ему таковую [6] по сердцу, в соседстве, с коею и вступил он в супружество в генваре 1810 года. В сие-то время оставлял он не мирные леса [7] (ибо деревня его лежит больше в степных местах), а мирный кров свой и семейные удовольствия, для преподавания словесности в курсе, для гражданских чиновников, учреждённом при Харьковском университете. Будучи потом убеждаем домашними обстоятельствами и неудобностью поездки, для одной лекции в неделю, почти за пятьдесят верст, и, не докончивши, оставил оный в половине 1811 года. Около сего времени начали ему встречаться, одно за другим, родственные и семейные огорчения, сильно подействовавшие на состояние его здоровья и самой жизни. Вдруг лишается он любимой сестры, потом погребает почтенного родителя; возвращается в дом и находит единственную отраду свою – единственного сына – первенца при последнем издыхании. Смерть, не пощадившая сего малютку, поразила горестно отца его до такой степени, что с сей поры справедливо полагать надобно начало и собственной его кончины. Хотя всеблагому Промыслу угодно было вскоре утешить его рождением дочери, и потом другой; но прежнее здоровье его никогда уже не восстановлялось. Наконец, усиливающаяся слабость довела его до чахотной лихорадки [8] (febris hectica), от коей он и скончался на 33 году своего возраста июня 17, 1815 года. [9] *

Здесь по порядку следовало бы сказать нечто о наружности Нахимова; но поелику он сам себя лучшим образом изобразил в следующей ниже сего пиесе «К самому себе», то я и умолчу об ней. Нельзя однако ж оставить без всякого замечания те места из «Памяти…» господина Масловича, в коих он говорит о костюме, образе жизни, добродетелях и недостатках Нахимова [10] . По всему видно, что господин сочинитель «Памяти…», выставивши единожды героя своего с какою-то оригинальною скромностью – и во всём, приписавши оную странностям, коими он изобиловал (стр. 22), был уже в необходимости выдержать себя и наполнить означенные страницы странностями до такой степени! По чести сказать, они слишком выисканы и увеличены. Это правда, что Нахимов не принадлежал к числу щёголей (петиметров), коих осмеивал, но одевался всегда опрятно и прилично; в худую же погоду, во время дождя, прохаживаться (стран. 33) в одном новом фраке вовсе не мог потому, что здоровье его не позволяло, и он вообще любил кутаться; жил также соответственно своему роду и достатку, занимая всегда три или два чистых и светлых покоев (там же), а после и весь дом, имея притом достаточную прислугу; тоже надобно сказать о затворе окон и дверей, свече среди дня при действии пиитического восторга. (там же). Одним словом, бывши ему товарищем и приятелем с начала до конца курса по университету, я не заметил подобных в нём постоянных оригинальностей, коим случайности – имея своё исключение, – всегда противополагаются. Самое благоразумие велит сюда причислить всё сказанное господином Масловичем о Нахимове, равно и фризовый верблюжьего цвету сюртук, картуз особенного покроя и суковатую палку (стр. 32). Скажем нечто и о скромности, справедливо Масловичем замеченной, но только и она не была единственною; а то вовсе несправедливо, будто бы она происходила от странностей. Источником оной были честолюбие, которое у Нахимова, si licet parva componere magnis,* было, так сказать, Суворовское. А кто дерзнёт подумать даже, что скромность сего бессмертного героя происходила от странностей? Всякий, оком любомудрым взглянувший на сочинения Нахимова, не посмеётся моему сравнению; и разнородные гении в одном чём-либо могут встретиться. Наконец должно бы сказать здесь что-либо как о добродетелях, так и недостатках описываемого; но я оставляю сие: и тем и другим достойную цену воздать может одно только правосудие Божие; нам же смертным долг велит следовать первым и прощать последние. В заключение сего жизнеописания издатель Нахимова долгом поставляет указать некоторые анахронизмы господина Масловича, относительно его сочинений сделанные, и отвечать на скромные его замечания: 1) на неправильное разделение оных при издании, и 2) на непомещение некоторых. Касательно первого довольно сказать, что ещё при первом издании ясно означено было время, когда наш автор большую часть написал – это пребывание его в университете; почему ошибочно господин Маслович отнёс означенные («Память...» на стран. 28) сочинения к позднейшему времени, и особенно рассуждение о словесных обезьянах к 1812 году: оное написано еще в 1807 году, что доказывается подлинником его руки – и тогда уже дух Нахимова предвидел участь сих словесных животных. Далее – что я поместил и в первом и во втором изданиях – «Зверинец» в разряд «Сатирических сочинений», а не в число «Басен». В сем последовал я распределению самого сочинителя, ещё при жизни им сделанному, по коему вообще первое издание и напечатано. Мысль, что сочинитель не меньше меня и самого господина Масловича разумел роды или классификацию сочинений, совершенно убедила меня не делать в том никакой отмены. Наконец, господин сочинитель «Памяти…», попеняв мне за то, почему я наравне с «Мерзилкиным» не поставил «Похвалы гроку» и «Стихов рожку»*, хотя сам же и оправдывает меня коротеньким рассуждением о выборе предметов. Однако ж я позволю себе заметить, что упрёк сделан мне неосмотрительно, то есть, не вникнувши в содержание «Мерзилкина», которое весьма хорошо указывает на гибельное слепотствование, с каким препоручалось некогда воспитание Пурсоньякам,* ядоносные коих наставления породили не одного Мерзилкина. Статься может, что и сие третье издание покажется господину Масловичу не во всём полным, ибо не все сочинения помещены и нет оным разборов. В оправдание на сие скажу, что первые не все помещены быть могут, а последние признаются вовсе ненужными.

Д. Б.