– Привезли ребят? – спросил, пыхнув дымом.

– Да, – ответил Николай.

– Был взвод – и нету, – промолвил ополченец и вздохнул. – Жаль мужиков. Я работал с ними в шахте. Хорошие ребята. Бывало, выйдешь на поверхность – и сразу же в пивную. Возьмешь там пару кружечек, чтоб угольную пыль из легких выгнать, а к ним – и рыбки. Эх, была жизнь! Чтоб вы подохли, пидарасы! – и ополченец погрозил в сторону запада.

– Мужиков убили немцы, – заметил Николай.

– И немцы – тоже! – продолжил ополченец. – Налезли из своей Европы. Ничего, сейчас за нас империя, со всеми разберемся. Бывай, пацан!

Он повернулся и ушел. Николай еще немного постоял, продрог – вечером прохладно, но терпеливо ждал, считая, что его потащат на допрос к начальству, но тут к грузовику подъехал внедорожник, похожий УАЗ. Открылась дверь, и из кабины выбрался напарник.

– Грузим вещи! – сообщил Несвицкому. – Нас отвезут ко мне домой. Переночуешь там. Нечего тебе в казарме делать. Сумку твою я забрал.

«Заодно и деньги будут под присмотром», – подумал Николай, а вслух спросил:

– Автоматы брать?

– Конечно! – удивился Гулый. – Мы в ополчении, и нам положено.

Внедорожник отвез их в частную застройку, к дому на пустынной улице. Ополченцы выбрались наружу, достали из кабины свои вещи и сложили их на лавочку возле ворот. Водитель просигналил и уехал. Внезапно калитка отворилась, и выскочила женщина – невысокая и полная. Она обняла Владислава и заплакала.

– Мне позвонили из канцелярии и все рассказали, – заговорила сквозь рыдания. – Что взвод погиб почти что весь, ты ранен.

– Не надо, Вера! – Гулый погладил вздрагивавшую спину. – Я живой, а раны заживут. Знакомься, это Николай. Коля спас меня от страшной смерти – я позже расскажу, какой. Он поживет у нас. Не возражаешь?

– Нет, конечно, – сказала женщина. – Здравствуйте! Я Вера Тимофеевна, жена Владислава. Добро пожаловать!

– Покормишь нас? – поинтересовался Гулый. – Есть очень хочется.

– Идем! – ответила хозяйка. – Я борщ сварила на говяжьей косточке…

Не прошло и двух минут, как Николай с напарником сидели за столом в комнате летней кухни и ели борщ с пшеничным хлебом. То и другое оказалось необыкновенно вкусным. Под потолком горела электрическая лампочка, а окна закрывали шторы из плотной коричневой материи – светомаскировка. Внутри тепло от небольшой и низкой печки, разделяющей домик на столовую и кухню. Перед тем, как приступить еде, напарник попросил жену подать стаканы и напустил в них коньяка из фляги, затрофеенной у немцев.

– Помянем мужиков, – сказал, вздохнув. – Ты тоже выпей с нами, Тимофеевна.

Его жена кивнула и взяла свой стакан.

– Пусть земля им будет пухом! – промолвила и выпила коньяк. Закусила кусочком хлеба – как видно, была не голодна.

Несвицкий не заметил, как его тарелка опустела. Вера Тимофеевна ее забрала и принесла обратно снова полной. Наелся Николай так, что аж живот трещал. Между делом разглядел хозяйку. Лет сорока, довольно симпатичная.

– Мыться будете? – поинтересовалась Вера Тимофеевна.

– Хотелось бы, – ответил Николай.

– Там в кухне – ванна, – объяснила Вера Тимофеевна. – Горячая вода – в железном баке, встроенном в плиту. Есть таз, ведро с водой холодной, еще одно пустое, ковшик, мыло. Мочалка на стене над ванной. Полотенце вам я принесу.

– Спасибо! – поблагодарил Несвицкий.

Он прошел на кухню, где набодяжил воды приемлемой температуры, которую определил рукой. Забрался в ванну и, поливая себя из ковшика, вымылся до скрипа кожи. Растершись полотенцем, надел трофейное белье, носки, спортивные штаны и джемпер. На стене у ванны висело зеркало, и он впервые рассмотрел себя в другом обличье. На него смотрел пацан – худющий и костлявый. Лицо продолговатое, с тяжелым подбородком, глаза большие и слегка навыкате. Цвет трудно разглядеть – в кухне темновато, к тому же лампа за спиной, но, вроде, голубые или серые, и вряд ли карие – те потемнее будут. Нос тонкий, хрящеватый, не большой, но и не маленький. Стрижен коротко, и волосы, похоже, светлые. Не красавец, но и не урод. А что худой, так мясо нарастет. Грех жаловаться: недавно был старик, а тут вдруг снова молодой. Почему так получилось, Несвицкий, разумеется, не знал, а изнывать в догадках было глупо. Спасибо, Господи! И он перекрестился.

То, что мир, в который он попал, совсем другой, Николаю стало ясно еще в траншее. Там, где он жил, чернокнижники, возможно, и водились, но жечь людей, бросая пламя с рук, они, конечно, не могли. И зачарованной брони там не имелось. Патроны он заколдовал… Несвицкий принял это все как данность. Раз получилось так, придется выживать, а это он умел.

По дороге к городу он разговаривал с сидевшим с ним в кабине Владиславом. И осторожно, не выказывая заинтересованности, расспросил напарника о происходящем в этом мире. Итак, здесь на дворе год две тысячи четвертый, октябрь. России нет и русских – тоже. Вместо них – Варяжская империя, а жители ее – варяги. Говорят на варяжском языке, но тот считай что русский – никаких проблем в общении у Николая не возникло. Революций в этом мире не случилось, но войны мировые отгремели. В обеих империя сражалась с объединенной Западной Европой и оба раза победила. В последний раз так наваляла «пидарасам» (противников здесь звали почему-то так), что те полвека не смели даже пикнуть. Ну, а после случилось то, что происходит с почивающим на лаврах государством. Расслабилась империя и отпустила вожжи. К тому же император Петр Четвертый оказался мудаком. Так отозвался о царе напарник и, похоже, справедливо. Петр рос германофилом. Он замирился с Западом, открыл границы бывшим неприятелям, позволив им творить в империи, что захотят. Вот те и натворили. Пропагандировали свои ценности, то есть свободу, братство и любовь, но по своим понятиям. С их точки зрения, всяческой поддержки заслуживали извращения, особенно гомосексуализм в различных ипостасях. И вот такое полилось из радио, с экранов телевизоров, со страниц газет. Фильмы о войне показывали «зверства», которые творили злобные варяги по отношению к «культурным» европейцам. В стране хозяйничали западные корпорации, заинтересованные в выкачивании максимальной прибыли, а на прочее им было наплевать. Империя нищала и слабела, в итоге развалилась. На юго-западе ее возникла Славия, официально – Славская республика. Ее правители провозгласили, что несчастных славов нехорошие варяги эксплуатировали два тысячелетия. Не позволяли обрести им собственное государство, грабили несчастных, но теперь-то славы заживут! Все будет у страны в достатке – и сала, и горилки, а остальные блага даст им Запад, поскольку славов очень любит.

Не дал, и более того: Славия нищала куда быстрее, чем во времена империи. Поскольку руководство новоявленной республики воровало все, до чего дотягивались руки. Оно-то и затеяло борьбу за отделение, чтоб получить возможность красть. Народу объясняли: зато мы независимы. Свой флаг, свой президент и свой язык. Последний спешно сочинили немецкие филологи. Работали по принципу, чтобы как можно больше отличался от варяжского. Певучий и красивый южноваряжский говор, прежде распространенный в землях Славии, заменило нечто трудно выговариваемое. Язык провозгласили государственным, а варяжский запретили. Тут возмутилось население восточных областей и объявило независимость от Славии. Причиной был, конечно, не язык – верней, не только он. В восточных областях сосредоточена промышленность и залежи сырья республики. Металлические руды, уголь, газ… В империи жители восточных областей жили богаче остальных, а тут разом обеднели, потому что руководство Славии выкачивало из провинции все соки. Короче, Славскую республику послали на хер и создали свою, Нововаряжскую. В Борисфене, столице Славии, обиделись – терять такие деньги! – и двинули войска. Но поскольку армейское начальство, от прапорщика и до генерала, тоже воровало, армия Славии представляла собой сброд из кое-как вооруженных и плохо обмундированных солдат и вечно пьяных офицеров. Спешно собранные ополченцы Нововарягии их разгромили. А помогли им в этом добровольцы, в большом количестве приехавшие из империи.