Шрифт:
Другие исследователи, принадлежащие к направлению глубинной психологии, подчеркивают сходство фантастических событий в мифах и волшебных сказках, с одной стороны, и в сновидениях и фантазиях взрослых – с другой (будь то исполнение желаний, победа над соперниками, уничтожение врагов). И приходят к заключению, что в них содержится то, что обычно остается не допущенным в сознание, и что здесь кроется одна из причин привлекательности подобных текстов [18] .
Разумеется, между волшебными сказками и сновидениями существуют весьма важные различия. К примеру, в сновидениях исполнение желаний чаще завуалировано, тогда как в сказках во многих случаях выражено открыто. В значительной мере сновидения суть проявления глубинных импульсов, которые не находят выхода, проблем, которые буквально осаждают индивида, причем ни наяву, ни в сновидении он не способен их разрешить. Сказка делает нечто противоположное: в ней изображается ослабление давления изнутри, с чем бы оно ни было связано. При этом она не только предлагает пути решения проблем, но и обещает, что найденное решение принесет счастье.
18
Статьи, где сказки рассматриваются с позиций глубинной психологии, приводятся в издании: Wilhelm Laiblin, Marchenforschung und Tiefenpsychologie (Darmstadt: Wissenschaftliche Buchgesellschaft, 1969). Книга также содержит репрезентативную подборку работ представителей других школ, что является ее достоинством. Там же дана сравнительно полная библиография.
Мы не способны контролировать содержание сновидений. Хотя внутренняя цензура и оказывает влияние на то, что мы можем увидеть во сне, контроль этот осуществляется на бессознательном уровне. Сказка же в большой мере представляет собой результат обработки сознательного и бессознательного содержаний сознанием. Имеется в виду сознание не отдельного человека, но множества людей, пытавшихся осознать то, что они оценивали как проблемы, характерные для человечества в целом, и считали желательным их решением. Не будь все эти элементы представлены в сказках, они бы не передавались из поколения в поколение. Сказку пересказывали и слушали с подлинным интересом лишь в том случае, если она отвечала осознанным и неосознанным требованиям множества людей. Ни одно сновидение не смогло бы вызвать такого стойкого интереса – за исключением тех случаев, когда оно превратилось в миф, подобно истории сновидения фараона и его толкования Иосифом в Библии.
Существует общепринятое убеждение, что мифы и сказки говорят с нами на языке символов, передающем бессознательное содержание. Они обращаются как к нашему сознанию, так и к бессознательному, ко всем трем его аспектам – «оно», «я» и сверх-«я», – и удовлетворяют нашим потребностям в «я»-идеале. Благодаря этому воздействие сказок неотразимо. В содержании сказок глубинные психологические феномены получают символическое воплощение.
Психоаналитики – последователи Фрейда стремятся показать, материал какого типа (относящийся к бессознательному, в частности вытесненный) лежит в основе мифов и сказок и как они соотносятся с мечтами и фантазиями [19] .
В дополнение к этому последователи Юнга подчеркивают, что персонажи и события в сказках соответствуют архетипическим психологическим феноменам и вследствие этого являются их отражением. В символической форме они представляют потребность в обретении более высокого статуса самости, то есть во внутреннем обновлении; оно же осуществляется по мере того, как индивид получает доступ к силам личного и коллективного бессознательного [20] .
19
Систематический анализ сказок с точки зрения психоанализа до сих пор не выполнен. В 1913 г. Фрейд опубликовал две короткие статьи на эту тему: «Сюжеты сказок в сновидениях» и «Мотив выбора ларца». Сказки «Красная Шапочка» и «Волк и семеро козлят» в изложении братьев Гримм играют важную роль в работе Фрейда «Из истории одного детского невроза», получившей известность под названием «Человек-волк» (Sigmund Freud, The Standard Edition of the Complete Psychological Works (London: Hogarth Press, 1953 ff.), volumes 12, 17).
20
В сочинениях Юнга и его последователей сказки проработаны куда более тщательно, нежели в работах фрейдистов. К несчастью, лишь незначительная часть этой обширной литературы доступна на английском языке. Типичным примером юнгианского подхода к сказкам является книга Марии-Луизы фон Франц «Толкование волшебных сказок» (Marie Louise von Franz, Interpretation of Fairy Tales. New York: Spring Publications, 1970). Пожалуй, лучший образец анализа известной волшебной сказки с юнгианских позиций представляет собой работа Эриха Нойманна «Амур и Психея» (Erich Neumann, Amor and Psyche. New York: Pantheon, 1956). Наиболее детальный анализ сказок в юнгианской перспективе приводится в Hedwig von Beit, Symbolik des Marchens and Gegensatz und Erneuerung im Marchen (Bern: A. Francke, 1952, 1956). Юлиус И. Хойшер (Julius E. Heuscher, A Psychiatric Study of Fairy Tales (Springfield: Charles Thomas, 1963)) занимает промежуточную позицию.
Между мифами и сказками наблюдаются не только существенные сходства, но и различия, обусловленные характерными особенностями обоих видов повествования. Хотя и там и там присутствуют одни и те же типичные персонажи и ситуации и происходят одни и те же сверхъестественные события, в сказках и мифах они переданы по-разному, и разница эта принципиальна. Проще говоря, миф транслирует следующее ощущение: происходящее уникально, оно не могло случиться ни с кем другим и ни в какой другой ситуации. Подобные события грандиозны, они внушают благоговейный страх, и, конечно, ничего подобного не бывает с простыми смертными вроде нас с тобой. (Дело не столько в том, что происходящее имеет сверхъестественную природу, сколько в характере его описания.) Напротив, хотя события, происходящие в сказках, зачастую необычны и в высшей степени невероятны, они всегда представлены как нечто обыкновенное – то, что может случиться с вами, со мной или соседом, вышедшим на прогулку в лес. Даже самые невероятные встречи подаются как что-то совершенно обыкновенное, повседневное.
Еще более важное отличие между этими двумя типами повествования кроется в концовке: в мифах она почти всегда носит трагический характер, тогда как для сказок характерен счастливый конец. Из-за этого в собраниях волшебных сказок попадаются всем известные истории, к этой категории не относящиеся. К примеру, «Девочка со спичками» и «Стойкий оловянный солдатик» Андерсена прекрасны, но исполнены печали (в конце у читателя не возникает ощущения утешения, которое несут с собой волшебные сказки), тогда как его «Снежная королева» близка к подлинному образцу волшебной сказки.
Миф пессимистичен, тогда как сказка оптимистична, – и неважно, что некоторые ее черты могут отличаться прямо-таки пугающей серьезностью. Здесь кроется принципиальное отличие сказки от других типов повествования, в которых равным образом происходят фантастические события. При этом не имеет значения, что стало причиной счастливой развязки: доблесть персонажа, случайность или вмешательство сверхъестественных сил.
Типичный миф включает в себя ситуацию противоречия между требованиями сверх-«я» и действиями, в основе которых оказываются импульсы, исходящие от «оно», а также направленными на самосохранение стремлениями «я». Простой смертный слишком слаб, чтобы ответить на призыв богов. Такова судьба Париса, исполнившего приказ Зевса, который передает ему Гермес, и подчинившегося требованию трех богинь решить, которой из них достанется яблоко. За то, что он выполнил эти приказы, его ждет смерть; к таким же последствиям приводит этот роковой выбор и других, безымянных смертных.
Как бы мы ни старались, мы никогда не сможем воплотить в жизнь то, что, как нам кажется, требует от нас сверх-«я», представленное в мифах богами. Чем усерднее мы пытаемся ублажить его, тем ненасытнее оно становится. Даже когда герой не знает, что поддается импульсам, исходящим от «оно», он вынужден мучительно страдать из-за этого. Если смертный вызывает неудовольствие богов, то эти высшие воплощения сверх-«я» сокрушают его, даже если он не сделал ничего дурного. Присущий мифам пессимизм чрезвычайно живо представлен в основополагающем для психоанализа мифе – трагедии Эдипа.