Село было под немцами, летчик, должно быть, знал о том, а может, и нет, во всяком случае, наверное, ему хотелось добраться до своих, но увы — так и не сумел добраться.

При падении самолет глубоко врезался в землю, образовав огромную воронку.

С той поры минуло тридцать семь лет.

В конце июля отправились школьники из села Точечки в лес по ягоды, за лесной малиной. Взяли с собой кружки, бидоны, кто-то даже захватил эмалированное ведро.

Пошли рано утром, еще солнце не взошло.

Разбрелись в разные стороны, малины было тьма-тьмущая, только успевай срывать, все кусты как обсыпанные.

Вдруг на весь лес прозвучал густой Митин голос:

— Ребята, скорее сюда…

Но ребята не сразу откликнулись, до того увлеклись малиной.

А Митя продолжал кричать:

— Скорее ко мне! Немедленно!

И когда все собрались, окружили Митю, он молча подошел к старому дуплистому дубу. И все увидели: в коре дуба торчит часть самолетного крыла.

— Вот это да! — промолвил Петро Греков, самый сильный парень среди всех восьмиклассников и даже девятиклассников. — Вот это мы понимаем!

С размаха бросился, схватив обеими руками крыло, но не тут-то было, крыло казалось каменным, как бы вросло в дерево и прочно сжилось с ним.

Несколько мгновений все молчали. Может быть, думали о том, теперь уже далеком времени, когда здесь кружились самолеты, гремели орудия, стрекотали автоматы, визжали мины…

Потом все зашумели, заговорили в одно и то же время.

Митя Баковиков, староста восьмого класса (Козырев угадал: начиная с пятого класса, Митя вел активную общественную работу в школе), сказал:

— По-моему, надо искать еще, как вы считаете?

Он оказался прав. Не прошло и двух часов, как ребята набрели на часть шасси, почти целиком ушедшую в илистую землю.

Тогда Петро сказал первый, и все ребята поддержали его:

— Мы будем искать, пока не узнаем всей правды.

— Как настоящие следопыты? — спросила Вера, лучшая ученица девятого класса, тщеславная донельзя.

Ей уже давно хотелось, чтобы об их школе написали в какой-нибудь местной или даже в областной газете, чтобы к ним начали приезжать фотокорреспонденты и журналисты, чтобы село Точечки стало известным на всю страну.

И вот — случай как бы сам шел в руки.

— Мы обыщем весь лес, будем искать следы войны, — продолжала Вера, светлые глаза ее потемнели, ноздри дрожали от сдержанного волнения. — Будем искать и находить…

— В войну это называлось — прочесывать лес, — сказал начитанный Митя.

— Пусть так, — согласилась Вера. — Будем прочесывать лес.

Но тут ее перебил Колюн, так прямо и спросил:

— Скажи правду, хочешь отыскать следы войны или просто тебе охота прославиться?

Вера на миг растерялась, потом отчеканила:

— А если даже и хочу прославиться, что из того?

— Мы должны искать следы войны совсем не для того, чтобы стать знаменитыми и чтобы о нас писали во всех газетах и журналах, — сказал Колюн, — а для того, чтобы самим больше знать о героях войны, чтобы рассказать о них всем людям…

Его поддержал Петро Греков:

— Верно. Так оно и должно быть…

В тот же день, как только вернулись из лесу, все вместе пошли к директору школы Авениру Степанычу Гурылеву.

Его любили все сельчане, и взрослые и дети.

Даже старики, не признававшие никаких авторитетов, и те говорили о нем уважительно:

— Умный человек, душой всем и каждому навстречу распахнутый.

Многие старые люди помнили Авенира Степаныча босоногим мальчишкой, отчаянно курносым, веснушчатым, иные вспоминали о том, как он в сорок первом уходил на фронт, как билась в рыданиях, провожая его, мать, а отец, сурово хмурясь, наставлял:

— Первым делом, помни — в нашем роду трусов отродясь не случалось!

Авенир Степаныч вернулся спустя четыре года, вконец отвоевавшись, оставив левую руку где-то под Будапештом.

Родителей он уже не застал в живых: отца, связанного с партизанами, выдал предатель, и его повесили прилюдно, на окраине села; вскоре умерла мать от разрыва сердца.

Авенир вошел в родительский дом, пустой, нетопленый, горница пахнула на него нежилым духом.

Он сбросил вещевой мешок на пол, сел за стол, подперев голову единственной рукой.

Нет, не о таком возвращении в родную семью думалось, когда он лежал в госпитале, где ему после ранения ампутировали руку.

Он встал, вышел во двор. Все вокруг было знакомым, с детства любимым — и покосившийся забор, и старая дуплистая слива, и яблони-дички, растущие вдоль забора, некогда пересаженные им из леса.