Более осторожны в оценках значения и последствий русско-японского противостояния были меньшевики. Осуждая захватническую войну, они не готовы были принять радикальную позицию В.И. Ленина и его сторонников. Ю.О. Мартов объяснял это нежеланием, чтобы «война закончилась возложением на Россию тяжелых жертв и чтобы свобода была принесена русскому народу на японских штыках» [600] . Вместе с этим меньшевики, в отличие от части либеральной интеллигенции, отказались от поддержки царского правительства. С неудачным исходом войны они также связывали надежды на масштабные социально-политические перемены в России. Ю.О. Мартов считал, что война обострила противоречия между буржуазией и самодержавием, усилила кризисные явления в стране [601] . Ф.И. Дан предполагал, что бедствия, приносимые войной, могут ускорить крушение прежнего несправедливого строя: «Быть может, близится уже день, когда из-под груды обломков старого, разъеденного гнетом и эксплуатацией общества, начнет вставать новый, более счастливый порядок, который принесет, наконец, трудящимся классам освобождение от всех цепей рабства, насилия и угнетения» [602] .

Федор Ильич Дан

Русско-японская война стала поводом к развертыванию социал-демократами широкой агитационной кампании, призванной показать рабочим и солдатам ее грабительский, антинародный характер. Листовка московского партийного комитета, вышедшая в начале кампании, объясняла причины военного конфликта двух стран «спором хищнических жадных свор капиталистов и правительств»: «русский крестьянин должен убивать японского рабочего, японский бедняк по миру пустит детей русского пролетария, чтобы на их трупах бесновались разжиревшие капиталисты, еще более разбогатело и окрепло эксплуатирующее рабочие массы правительство» [603] . Авторы другой прокламации находили историческую аналогию с Крымской кампанией, итогом которой был «севастопольский крах, когда все могущество императорской самодержавно-полицейской России оказалось на поверку мыльным пузырем». Несмотря на реформы Александра II, Россия сохранила самодержавие, «свой самый страшный порок», что определило вовлечение страны в новую захватническую войну [604] . Прокламации разъясняли, что «царь затеял войну с Японией» и «в корень разорил русский народ» [605] . Внутреннее положение России характеризовалось как общественно-политический кризис, разочарование различных социальных групп, в том числе и военных, в самодержавном строе: «Царское правительство ненавистно всем. Теперь и во флоте, и в армии ропот и недовольство, матросы и солдаты присоединяются к народу» [606] ; «Только и осталось у правительства надежды на солдат. Но и солдаты, наконец, стали понимать, за что борется народ» [607] .

Неудачи армии на фронте создавали новые основания к критике власти. Листовка петербургской партийной организации утверждала, что падение Порт-Артура является свидетельством глубокого всестороннего кризиса самодержавия. Царское правительство тщательно пытается скрыть от общественности настоящее положение дел: «войска пухнут и мрут от голода и холода, тогда как генералы, чиновники и поставщики армии набивают себе карманы награбленными у народа деньгами». Когда вся правда о войне откроется - «наступит конец самодержавию» [608] . Антиправительственные прокламации активно распространялись на призывных пунктах [609] . Социал-демократы также имели организации в городах Сибири, располагавшие типографиями [610] . Это позволило в 1904-1905 гг. повлиять на общественно-политические настроения в воинских гарнизонах, а агитационные материалы с маршевыми эшелонами достигали фронта.

Исход Русско-японской войны, совпавший и в известной мере обусловивший революционный взрыв в России, подтвердил значение, которое придавали военно-политической конъюнктуре российские социал-демократы. Вооруженные силы как институт государства и военнослужащие как социальная группа выступили видным участником событий революции, которые приобрели характер гражданской войны.

К началу нового столетия вооруженные силы России под воздействием социально-политических процессов новой буржуазной эпохи миновали несколько этапов реформирования, что отвечало характеру преобразований, которые переживало все российское общество. Пересмотр системы комплектования мало затронул специфические сословно-классовые черты, свойственные структуре личного состава. Нижние чины армии и флота более чем на 90 % были представлены выходцами из среды крестьянства и городской бедноты [611] . Офицерский корпус, несмотря на известную тенденцию к демократизации, в течение всех пореформенных десятилетий сохранял в своем составе в среднем не менее 50 % дворян по происхождению [612] . Такая неоднородность создавала предпосылку к социальному противостоянию внутри вооруженных сил в будущем. Вместе с тем трансформационные процессы буржуазной эпохи видоизменили место армии и военнослужащих в системе общественных отношений. Солдатская служба уже не была только тягостной повинностью. Для сотен тысяч российских крестьян и рабочих она давала возможность получить начальное образование, познакомиться с жизнью и проблемами разных слоев современного российского общества. Социальное самоопределение закономерно приводило солдат и матросов на путь протеста и политической борьбы. В докладе императору военный министр А.Н. Куропаткин вынужден был признать, что с 1899 по 1903 г. число нижних чинов, привлеченных за политические преступления, выросло в несколько раз [613] .

Офицерство пореформенной эпохи постепенно утрачивало кастовую замкнутость. Распространенным становился тип офицера-разночинца и офицера-интеллигента, для которых военно-профессиональные ценности преобладали над сословными предрассудками. Времяпрепровождение и интересы офицера на рубеже XIX-XX вв. уже не ограничивались службой и полковым собранием. Эти тенденции вызывали тревогу в правящих кругах. В 1899 г. в донесении Отдельного корпуса жандармов об общественно-политических настроениях офицеров указывалось, что по причине снижения дворянского элемента «товарищеский дух прежнего старого времени исчез», что «время вне службы офицеры проводят в большинстве случаев у себя дома и среди них наблюдается «слишком мало единства. В этом виделись отрицательные черты новой эпохи, связанные с разрушением прежних норм и традиций [614] .

Алексей Николаевич Куропаткин

Переменам в политическом облике офицерского корпуса способствовала его профессионализация. Согласно законам и традициям императорской армии, недопустимой была любая политическая активность офицера. Однако в условиях, когда политическая жизнь приобретала все более сложные и разнообразные формы, изолировать от нее армию уже не представлялось возможным. Наличие у офицера гражданской позиции само по себе требовало определенных политических знаний и политического поведения хотя бы с точки зрения сознательного лояльного отношения к правящему режиму. Настроения общества не могли миновать офицерства [615] . Его недовольство политикой царизма могло касаться положения дел в области обороны, состояния армии, то есть иметь профессиональную природу. Например, критические настроения офицерства на Армия и флот в пространстве социального протеста начала XX в. 229 исходе XIX в. вызывало крайне скудное денежное содержание, что ставило офицеров, лишенных иных источников дохода, в крайне затруднительное материальное положение [616] . По мнению представителей властей, фактором политизации офицерства являлся рост числа разночинцев в его рядах. В связи с этим А.Н. Куропаткин отмечал: «Значительное ослабление в офицерском составе дворянского элемента не способствовало сплоченности корпуса офицеров и поддержанию в нем высокого корпоративного духа. Этот корпоративный дух был важен потому, что ограждал корпус офицеров от проникновения в него нежелательных элементов по воспитанию, привычкам и образу мыслей» [617] .

Традиционные представления об офицерской чести входили в противоречие с некоторыми сферами деятельности государства. Таковыми являлись политический сыск и служба Корпуса жандармов. Офицеры с юных лет воспитывались в духе презрения к фискальству и доносительству, что определило их негативное отношение к полицейским методам. К тому же, в условиях гарнизонной службы войска находились под политическим надзором жандармов, что задевало самолюбие многих военных [618] . Как следствие, деятельность политической полиции не вызывала сочувствия офицеров армии. Характерный пример приводит в своих мемуарах А.И. Деникин. В период его учебы в академии Генерального штаба (1896-1899 гг.) знакомые курсистки, опасаясь обыска, попросили его спрятать у себя нелегальную литературу и молодой офицер не отказал им [619] . В данном случае заслуживает внимания то, что представители демократической молодежи, обращаясь с такой просьбой к офицеру, доверяли ему и не допускали возможности доноса.