— Не знаю никакой Прозерпины, — сухо ответила она на шутку. — Посиди здесь, — попросила, — пока буду проявлять, — и скрылась за перегородкой с кассетой под мышкой.

— Неужели тебе не интересно? — продолжал он глупо настаивать, прислушиваясь к плеску раствора в кювете. Ставший отчетливым серный запах гипосульфита щипал ноздри.

— Валь! — позвал заскучавший Мечов. — Откликнись… Ау!

— Я занята.

— Но говорить-то ты можешь? Неужели не интересно, спрашиваю?

— Что именно?

— Как что?! — он разыграл неподдельное возмущение. — Целоваться тут. Это ж экзотика!

— Лично я такой экзотикой по горло сыта, — она усмехнулась, оттаивая. — Но у тебя, надеюсь, еще будет время на приключения в темноте. Не со мной, разумеется.

— Ты это о чем? — насторожился он, хоть и не знал за собой неискупленной вины. — Я ведь один на рыбалку ходил. Взаправду.

— На воре шапка горит, — она уже почти смеялась и затаенный смех смягчал ее низкий волнующий голос. — Просто я подозреваю, что тебе еще не раз придется побывать здесь, бедняжка.

— Но ведь не с тобой! — продолжал он дурачиться. — А эта Мери не в моем вкусе. Я блондинок люблю.

— На время забудь, — она прополоскала снимок и выскользнула из-за перегородки. — Ты болен.

— А чего у меня? — играя, он напустил на себя мальчишескую развязанность. Подозревая, впрочем, что это ей никак не понравится.

— Пневмония, мой дорогой, воспаление легких. Достукался.

— Да ну! — присвистнул он, хотя диагноз отнюдь не явился для него неожиданностью. — И что же дальше?

— Дальше? — она включила матовую панель, чтобы рассмотреть снимок по-сырому.

Словно приняв предложенную игру, она говорила с ним, как с ребенком. Но, чуткий на интонации, он улавливал в ее словах скрытое напряжение, пугавшую его отстраненность.

— Уколы? — он поморщился, притворившись, что страшно боится. — Не хочу! — и вдруг рассмеялся. — На будущей неделе сплошные заседания. Мне в президиуме сидеть.

— Хорошо, — кротко согласилась она. — Пропишем тебе рондомицин. Будешь глотать капсулы.

Ее покорность граничила с безразличием. Что-то было с ней не в порядке.

— Ты сердишься на меня? — проникновенно спросил Мечов. — Не надо, родная, с каждым ведь может случиться.

— Ах, Андрей! — она обреченно взмахнула рукой. — Ничего ты не понимаешь.

— Тогда в чем дело? Чего ты так?

— Ладно, — досадливо отмахнулась она. — Потом поговорим, в более подходящей обстановке.

— Валь… — Андрей попытался что-то возразить, но она решительно затрясла головой, разметав золотые роскошные волосы, и, повесив сушиться снимок, увлекла его за собой.

— Здесь не место выяснять отношения.

Он попытался обнять ее, но она выскользнула, шепнув торопливо:

— Пойдем, милый, пойдем, а то неудобно уже…

В освещенном коридоре их встретили Мери и Вера Ивановна. Начался профессиональный разговор, с профессиональными шуточками, и было им уже негде поговорить с глазу на глаз.

Мечов решил, что она просто перенервничала, когда завелась дурацкая свистопляска с вертолетами и из уст в уста стали передаваться самые невероятные слухи. Нужно успокоиться, прийти в себя, и постепенно их жизнь, непростые их отношения войдут в прежнее русло.

Думая так, Андрей Петрович, был очень недалек от истины. Он лишь сознательно не принимал в расчет одной малости. Просто заставлял себя не вспоминать и не помнил поэтому о горьком осадке, который неизбежно остается после каждой размолвки и потаенно растет и уже как-то влияет на будущее. Любовь никогда не умирает сразу, ее сживают со света ежедневно и ежечасно.

Винить хоть в чем-нибудь Валентину он, конечно, не мог. Но внутренне отчуждался от нее, когда страдал и казнился за собственную вину. Всем существом противился этому непрошеному незаконному ощущению, потому что никогда ничего не обещал ей, ничем себя бесповоротно не связывал. Понимая, что логика человеческих отношений сильнее и шире формальной логики слов, он противился собственному чувству, по-детски жестоко бунтовал. И тогда, в Адлере, он неосознанно затеял именно такой бунт. И выстоял. С тех пор каждый раз что-нибудь добавлялось по капле. Быть может, с той лишь разницей, что в последнюю свою эскападу он вообще не думал о Вале, не брал ее в расчет. Не из душевной черствости. Просто в голове не укладывалось, что она будет страдать. Ведь там, у костра, он уже знал, что с ним ничего не случится.

В гостинице Лосева ждали. Едва он назвал себя, как пожилая администраторша сама проводила его в двухкомнатный люкс. Судя по электрическому самовару и обеденному сервизу на шесть персон с соответствующим набором ножей и вилок, обосновались здесь обстоятельно и надолго. Повесив костюм и разложив по гардеробным полкам рубашки, твердые от вложенных внутрь картонок, Герман Данилович подошел к окну. Переставив с подоконника на телевизор вазочку, в которой сиротливо мокли иззябшие ветки багульника, раскрыл неподатливые рамы.