За два с половиной месяца Лосев ухитрился перелистать весь календарь на глазах угасавшей тундры. Промелькнули, как на киноэкране, и весна, и лето, и осень, на крыльях ночи неотвратимо летела зима. Главное, точнее, единственное время заполярного года. Она никуда и не уходила с болотных пустошей и чахлого редколесья. Напоминая о себе то снежным зарядом, то паковым льдом, таилась в непотревоженных недрах или бушевала от избытка сил, когда корежили землю морозобойные трещины. Самое жестокое и самое великолепное оставалось за белым кадром снегового покрова, за черным кадром ночного неба.

Лосев корил себя, что уезжает, в сущности, очень не вовремя. Он слишком глубоко для рядовой журналистской командировки влез в чужие проблемы, слишком сжился с чужими судьбами, чтобы так вот сразу, на резком подъеме, оборвать живые человеческие связи. Без боли и сожаления это сделать было невозможно. Раз уж не сумел уехать месяц назад, следовало дождаться хотя бы полярной ночи. Увидеть, почувствовать, пережить то, о чем нельзя судить по рассказам других, кинофильмам и книгам. Но все отпускные резервы были исчерпаны, и ректор через редакцию напомнил об этом весьма недвусмысленной телеграммой. Свой долг перед газетой Герман Данилович выполнил, но беспокойное ощущение незавершенности не давало ему покоя. Лучше, чем кто бы то ни было, он понимал разницу между поставленной и решенной проблемой. И тем острее переживал свой неумолимо приближающийся отъезд, что не находил единственно верного рецепта. Да и был ли такой вообще? Думая о Мечове, он чувствовал себя чуть ли не дезертиром, который бежит с переднего края перед решительным, долго и тщательно подготовляемым боем.

Доводов для самооправдания нашлось бы сколько угодно, но вопреки логике, которой не всегда удается объять глубину человеческих отношений, чувство вины не проходило.

Тогда, на выставке, Мечов раскрылся ему совсем с иной, неожиданной стороны. Незащищенный, растерянный, он молил глазами о помощи, понимая, что никто не в силах ему помочь.

С запоздалым раскаянием вспоминал Герман свой жалкий лепет насчет замещения и прочей подсознательной ерунды. Человек един, и жизнь его, окрашенная иллюзией бессмертия, творится в едином потоке. Все свое он несет с собой. Душу и ум, что работают, не подчиняясь служебному распорядку. Никто не мог подсказать Мечову, как быть и что делать. И все же на крутых поворотах так нужно, чтобы кто-то был рядом. Порой слово сочувствия значит больше многих премудрых слов. Но он и его не сказал, сбежав зачем-то в профилакторий, где смертная скука помогла оглядеться и упорядочить мысль. Но зачем?..

Вновь и вновь он мысленно возвращался к заголовку своей первой статьи. В самом деле: как управлять этим невиданным в истории заполярным гигантом, где от мелочей быта, от погоды, от окружающей суровой природы более чем где бы то ни было зависит большое современное производство.

Алое пятно, мелькнувшее в неживом сумраке тонкоствольного леса, невольно привлекло его внимание. Он вгляделся и, признав знакомое пальто и спортивные брюки, обрадованно позвал:

— Люся!

Она испуганно замерла и медленно обернулась на зов.

— Какими судьбами, Люсенька? — крикнул он на бегу.

— Я живу здесь, Герман Данилович, — без улыбки ответила она. — Вот уже третий день.

— Как странно, что я вас не видел! — сказал Лосев, приноравливаясь к ее шагам.

Девушка показалась ему немного похудевшей. Это ей было определенно к лицу.

Ранее расплывчатые черты обрели одухотворенную четкость, а чрезмерно яркий румянец приглушил загар. Только глаза, хоть и темнела под ними усталая тень, сохранили прежнее доверчиво-удивленное выражение.

— Очень странно, — повторил он. — Тут все на виду.

— Мне только сегодня разрешили немного погулять, а я вон куда забралась.

— Вы были больны? — удивился Лосев. — Что с вами?

— Что со мной, Герман Данилович? — беспомощно дрогнули ее губы. — Мне и самой это хочется знать, — она прислонилась щекой к деревцу. — Или не хочется? — спросила, прислушиваясь к себе.

— Давайте присядем, — Лосев бережно увлек ее в сторону тропы, где на каждом шагу встречались бревенчатые лавки. — Подумаем, как нам быть.

Они нашли защищенное от ветра местечко, окрашенное последними лучами грустного солнца, расплющенного над ржавой каймой леса. Снег вокруг изрядно подтаял, и было почти тепло. Расстегнув верхнюю пуговицу, Люся принялась рассказывать о том, как получила открытку и легла затем на исследование, но так до сих пор и не знает, что у нее нашли.

— Помните тот случай на Ламе, когда мне стало плохо?

— Неужели с тех пор? Назавтра ведь у вас все прошло.

— Валентина Николаевна сказала, что лучше немного передохнуть от всяких анализов. Поэтому меня и отправили сюда, сил поднабраться, — заключила Люся. — Недели через две опять лягу.

— Туда же?

— Говорят, снова на исследование. Будут окончательно решать, что со мной делать, — она потянулась застегнуть пуговицу, но почему-то никак не могла совладать с петлей.

— Давайте помогу, — предложил Лосев. — Это что у вас, амулет? — спросил, коснувшись кожаного мешочка.

— Вроде, — она попыталась улыбнуться. — Мальчик один подарил на счастье. Умненький такой, красивый… Тоже у Валентины Николаевны лежал. Операцию ему сделали.

— Удачно?

— Да, все в порядке, выписался.