— Клянусь святыми угодниками, он сумасшедший! — не раз и не два буркнул себе под нос Седрик, наблюдая за Ричардом. — У такой матери только и мог родиться такой сын... В пользу того, что он не сумасшедший, говорит только одно: он всё ещё жив, а помешанный был бы в этой мясной лавке мёртв уже раз пятнадцать!..

Занимаясь этой воркотнёй, старый рыцарь и сам раздавал удары своим громадным топором с быстротой, за которой трудно было уследить, и от него враги шарахались почти с тем же ужасом, что и от Львиного Сердца, с той лишь разницей, что Сеймур всё же уступал ему в быстроте продвижения по кровавому морю сражения.

Настичь короля Седому Волку вместе с Блонделем удалось лишь тогда, когда перед ним почти не осталось живых сарацинов, и он разочарованно повернул назад, не утруждая себя преследованием тех, кто уже не сопротивлялся. И вот тут с противоположного края равнины прозвучало отчаянное:

— Ричард! Ричард! — и полководец в ответ закричал:

— Рыцари, ко мне!

Втроём они одолели почти половину расстояния, покуда до остальных крестоносцев дошло, что происходит, и те, кто успел спешиться а то и снять лишние доспехи, вновь бросились к своим лошадям. Впрочем, лошади уже изнемогали, и некоторые даже не позволили хозяевам вновь сесть в седло, храпя и шарахаясь от них. Многие воины, собиравшие с земли оружие, занятые перевязкой раненых, не нашли в себе сил опять взяться за мечи.

— На помощь королю! — завопил неутомимый граф Шампанский, призывая за собой французов.

Впрочем, Луи Шато-Крайон и его молочный брат Эдгар Лионский (последние месяц с лишним имевший полное право на это имя) уже мчались следом за Ричардом, Седриком и Блонделем к горным отрогам, возле которых с новой силой возобновилась битва. Ещё человек десять рыцарей присоединились к ним, и вот крохотный отряд врезался в гущу сражения, хотя это казалось совершенным самоубийством: иоанитов и воинов арьергарда, на которых напали двадцать тысяч свежих, ещё не бывших в бою сарацинов, оставалось не более полутора тысяч, а поспешивших к ним на подмогу рыцарей, считая самого Ричарда, было пятнадцать человек.

Саладин, вместе со своими всадниками принявший этот бой, потом вспоминал всё происшедшее как кошмарное сновидение, как погоню старухи-призрака с волчьими горящими глазами и белым оскалом зубов...

С громовым криком:

— Господи, спаси Святой Гроб! — страшный всадник в пламенеющей серебром кольчуге, с которой косые лучи вечернего солнца словно бы смыли кровавые пятна, ворвался в ряды султановой конницы. Первый же взмах меча, и сразу двое сарацинов упали в разные стороны, конь одного из них врезался в лошадь эмира Арсура, тот пошатнулся в седле, и тотчас его голова слетела, будто держалась на тонком стебле. Окровавленное лицо было обращено к Салах-ад-Дину, и султан успел с тупым удивлением отметить, что чалма эмира почему-то осталась белой...

Позади короля выросли фигуры его рыцарей, и их оружие произвело в рядах магометан такое же опустошение. Особенно ловко и стремительно орудовал гигантским топором великан в кольчуге, сработанной из таких здоровенных колец, что, казалось, человек не мог бы носить такую тяжесть, а конь поднять человека вместе с этой тяжестью. Но гигант нёс свои доспехи, будто то была парча или шёлк, а здоровенному вороному жеребцу было определённо всё равно, сколько весит сидящий на нём богатырь и вся масса железа, что он на себя надел.

Прошло всего несколько мгновений, и войско сарацинов ринулось прочь от Ричарда Львиное Сердце, будто бы понимая, что столкновение с ним означает неминуемую гибель. Он внушал воинам Саладина мистический ужас, и даже у тех, кто отважно бросался на него с поднятым оружием, лица выражали одну лишь решимость умереть. Увидав его, воспрянули иоаниты и их воины. Повторяя всё те же слова: «Господи, спаси Свой Святой Гроб!», они снова вступили в битву. И вот султан увидел, как его конница, вернее то, что от неё осталось, повернула и во всю лошадиную мочь понеслась к ущелью меж двумя горными отрогами. Там начинался Арсурский лес, и в нём сарацины надеялись найти спасение.

— Скорее, повелитель! — крикнул один из мамелюков, подскакав к султану, которого до сих пор прикрывали щитами несколько воинов. — Или мы уберёмся отсюда как можно скорее, или все неверные подоспеют на подмогу этому шайтану, и тогда нам будет уже не уйти...

— Что, уже некому сражаться?! — в ярости воскликнул Саладин, в душе понимая, что мамелюк прав, но страшась ещё в это поверить. — Ведь не перебили же они все двадцать тысяч конницы?!

— Какая конница? — вскрикнул воин. — Здесь полегло тысяч пять, а по всей равнине и все двадцать, не считая раненых и покалеченных! Проклятый Крест помогает им даже на расстоянии... Едем отсюда, о солнце правоверных, не то мы погубим себя...

Большая часть всадников успела исчезнуть в лесистом ущелье, и хотя почти все оставшиеся в живых христианские воины пустились в погоню, настичь сарацинов уже не смогли. Однако в самой гуще сражения около тысячи магометан ещё рубились отчаянно, с той бешеной яростью, которую даёт только страх. Трудно сказать, поняли ли они в какой-то момент, что сражаются по сути лишь с английским королём и теми полутора десятками рыцарей, что прискакали с ним вместе: иоаниты были частью убиты, частью мчались за убегающими врагами, воины-лучники тоже ринулись в погоню.