«Что там Анна говорила про альтернативное правительство, которое мы с Пашкой перетащим к ней в больницу? Как в воду глядела. Вот тебе почти весь Малый Совет в полном составе», — Борис беззастенчиво разглядывал всех присутствующих. Он сидел на краю больничной кушетки, чуть поодаль от остальных, и тень, падающая на него, не давала разглядеть выражение его лица. Да всем было и не до этого. И Мельников, и Величко почти не отрываясь, смотрели на Павла, слушали его, а Павел… Борис перевёл взгляд на друга и снова почувствовал восхищение.

Павел как-то сразу, чуть ли не с первой минуты, как стартовал их импровизированный Малый Совет, вышел на первый план. И это случилось так естественно, что Борис даже не успел уловить момент, когда на смену скрывающемуся раненому узнику пришёл властный лидер — глава Совета. Вот, значит, какой он, Савельев, когда ведёт свои заседания. Как родился в этой должности. Бориса кольнула зависть.

А ведь и Олег Мельников, как всегда с иголочки одетый, с привычным выражением лёгкого пренебрежения на красивом лице, и массивный Величко, для которого Анна распорядилась принести кресло из своего кабинета, были далеко не простыми людьми, и очень часто именно за ними оставалось последнее слово, но здесь, сейчас они оба безоговорочно признавали в Павле лидера. Не без небольшого сопротивления, но всё же признавали. Борис невольно подумал, что, если бы тогда его план сработал, и место главы досталось ему, смог бы он так же подчинить себе этого зубра Величко? Вот уж не факт. А Павел смог. И сейчас эти два властных мужика, в дорогих костюмах, сидели напротив бледного, похудевшего Савельева, облачённого в больничную одежду, не самого лучшего, надо признать, качества — обычные светло-серые штаны и такая же рубашка, — и слушали его с почтением и явным уважением.

Савельев негромко говорил — раскладывал перед Мельниковым и Величко все их умозаключения. Борису эти разговоры уже оскомину набили, он знал всё, что скажет Павел, а потому за речью друга не следил — думал. И эти думы его тревожили.

Вот взять того же Константина Георгиевича — силён мужик. А ведь для него не только воскрешение Павла стало сюрпризом, он и его, Бориса, тут увидеть не ожидал. Однако взял себя в руки в считаные секунды и теперь внимательно слушал Савельева, лишь изредка скользя по Литвинову оценивающим взглядом. Что, списал меня со счетов, старый лис? Похоронил? А я, тут, с вами. Хотя… с вами ли?

Эта неприятная мысль и раньше приходила Борису в голову. Разумеется, приходила. Но он гнал её, отметал, заслонял другими, более важными на тот момент думами. А сейчас она снова выползла, эта тревожная мысль, и точила его изнутри. Ведь по сути, что поменялось? Пашка его простил? Пашка-то, может, и простил. Но его друг, хоть и глава Совета, а всё же не единоличный диктатор. И решение суда по нему никто не отменял. А исходя из этого чёртова решения получалось, что Литвинов так и остался преступником, заслуживающим смертной казни. Справедливо заслуживающим. И даже если Павел за него, и эти двое тоже встанут на его сторону, да хоть весь Совет — есть ещё люди, больше миллиона простых людей, для которых Борис Литвинов — воплощение зла. Это Пашка сейчас как долбаный Феникс вылезет из подполья и займёт принадлежащее ему по праву место. А ему, Борису, что делать? Продолжать сидеть тут, у Анны? Прятаться всю жизнь?

С Павлом они это не обсуждали, Борис нарочно не поднимал мучившую его тему — боялся. До сегодняшнего утра они с Савельевым были примерно равны — оба мертвы для мира, оба вынуждены скрываться. Но сейчас всё стремительно менялось. Савельев уверенно возвращался на положенное ему место, а он… Что они будут делать с ним?

Борис встал с края кушетки и по привычке принялся расхаживать по комнате, но тут же поймал тяжёлый взгляд Павла, послушно остановился, встал у стены, сложил руки на груди. И только потом понял, что беспрекословно подчинился Савельеву, одному его взгляду. Понял и не смог сдержать горькой усмешки.

И снова внутри зашевелились демоны, которые ещё со школы ему нашёптывали — ты, Боренька, всегда второй. А первый — это он, Пашка Савельев. И что бы ты ни делал, как бы ни старался, всё равно он всегда будет немного впереди. И даже Анна будет всегда смотреть на него по-особенному. Да и остальные тоже.

Вот взять того же Мельникова. Сидит на стуле в непринуждённой позе, словно не в тайном помещении больницы на сходке заговорщиков присутствует, а на светском рауте время коротает. Лицо, как обычно, непроницаемое, неподвижное, время от времени смахивает длинными пальцами несуществующие пылинки с отглаженного костюма, брезгливо морщится. И слушает Павла, внимательно слушает. А уж кому, как не Борису, знать, как Олег ненавидит Савельева. Ещё с тех времен, когда Мельников фактически возглавил подполье, которое чуть ли не сам и организовал. И которое он, Борис, негласно курировал, помогая и спонсируя Анну с её больницей. Да Олегу только безупречные манеры не позволяли плеваться и материться при одном упоминании Пашкиного имени. И что теперь? Сидит и слушает, как миленький.

Или Величко. Ещё в том, старом Совете, не было у Пашки непримиримее оппонента, чем Константин Георгиевич, каждый раз сцеплялись, на каждом заседании затевали нескончаемые споры. А вот к нему, к Борису, Величко всегда испытывал что-то похожее на слабость. Симпатизировал. Борис это чувствовал. И тем не менее, когда настало время принимать чью-то сторону, Константин Георгиевич выбрал вовсе не его, Литвинова, а Савельева. Снова Савельева. Несмотря ни на что, несмотря на все их противоречия, на явную неприязнь. Вот как так у Пашки получалось?

Борис помотал головой, отгоняя эти мысли — чертовски нехорошие мысли. Даже где-то подлые. Он понимал — поддайся он сейчас этому чувству ревности и всё. Уйдёт что-то, то светлое, правильное, живущее в его душе с самого детства. Забытое, но почти возродившееся сейчас, спустя десятилетия в этом ненавистном укрытии, которое они с Пашкой делили на двоих. Ну уж нет, теперь Борис не поддастся. Он выстоит, не даст поднять голову тем старым демонам, отравившим их дружбу.

«Это Пашка борется с внешними врагами, со Ставицким, Рябининым. А у меня своя война, — внезапно понял Борис. — И эта война идёт внутри меня».